Тайный год - Михаил Гиголашвили

– Нет и не будет у меня веры козакам, этим выродкам и перевёртышам! А вы взвесьте на весах разума – стоит ли чёрный огнь таких трат, чтоб идти на Кучума, войну затевать? Этой нафты и в других моих землях предостаточно, залейся! Где? Да где угодно! Хоть в Табасарани! Видите, вы даже не знаете толком, где она лежит! А я там был, и пиршествовал в неге… – Разволновался: – О, золотое время, уютное место, ласковое море!

Молодые люди расстегнули шубы, сели удобнее. Что за княжество сие? Они только слышали, что Табасарань лежит где-то на юг от Астрахани, на берегу большой воды, и народ там дик, родами в неприступных горных башнях живёт и к себе никого не подпускает, а кто придёт – того лавинами из камней и снега закидывает.

Довольно заулыбался:

– Там не только башни и горные аулы есть, но и вода великая, море Гирканское, что прежде Хвалынским называлось. С одной стороны моря – Табасарань, а с низу – Персида… И плоды сладчайшие в Табасарани, и девы огнежгучие, гибкие, шалые – таких здесь не встретить. И мужи статны и крепки, в своей власти держат скакунов, гончих псов и ручных рыб-охотников, носатых гладких сисуков[186] – те приносят в пастях раков, поднимают со дна осетров, спасают утопцов, своими длинными рылами загоняют косяки в сети. И красота там неописуема, как во сне вижу: небо – голубиное, море – изумруд, облака словно кружева, а песок под солнцем жёлт, что твоё красное золото. Так-то!

И рассказал: после закладки новой крепости в Астрахани решили сделать крюк, чтобы посмотреть на Гирканское – ныне, после взятия Астрахани, уже наполовину наше! – море, в коем вода сладка, как морс, а на дне, говорят, Золотой Ордой утоплены в бочках и сундуках до лучших времён несметные сокровища.

Табасаранский князь Абдул-Мехмет-бей, наслышан об астраханской участи, поспешил выскочить с чадами и старейшинами в степь – встречать великого победного московского царя. Припал к стремени и так повёл в свой – теперь почти наш – город Дербент, гостить, сколько великий государь пожелает.

И там он лежал на берегу на огромной тахте в коврах, полуголый, подставляя солнцу белые члены, и они становились темнее. Бескрайность зелёно-голубой стихии поразила его. «Вот почему царь Гирей, живя на море, так силён! – с завистью думалось тогда. – Солнце и море дают силу, свободу, смелость, счастье. Раз у нас солнца мало – надо и Тавриду, да и всё Черёмное море в придачу к рукам прибирать, пока османы этого не сделали. Ну, и Табасарань… И Гирканское море, сколько возьмём… Сколько у перса откусить получится… Персюки тоже не дураки, не зря обеими руками за это море держатся и на всякого, кто покусится, словно псы цепные рыпаются…»

По деревянным настилам слуги носили еду и питьё. А он, разлёгшись в подушках, сетовал, что рядом нет молодой жены Анастасии, чтобы вместе порадоваться на подарок, коий сделал ей к рождению сына Дмитрия: другим бабам подворья или золото дарят, а он своей царице целое море подарил, со всей живой утробой – рыбами, русалками, морскими духами (Биркин и Строгонов умильно-одобрительно закачали головами: да уж, подарок царский, мало кто такое получал!).

Табасаранцы поставили прямо у воды навес, расшитый лазурным шёлком. Ткань трепыхалась под райским ветерком. Солнце иногда скромно заглядывало внутрь, но могло и хлестануть нагайкой по глазам, шлёпнуть горячей ладонью, шарахнуть по лбу, если ткань вдруг от случайного порыва впускала под навес жаркие яркие лучи.

Вечерами шла пировня в шатрах на берегу. Воеводы дивились живости и дробности музыки слепых музыкантов из Самарканда, хлопали в ладоши, танцоры махали крыльями-рукавами, кидали кинжалы в землю, подпрыгивали коршунами на цыпочках, а вдалеке уходило в чёрно-розовую воду алое круглое светило.

Дымились кованые чаши – там тлела в снопах какая-то сладко-пахучая трава. От дыма кружило голову и становилось легко-озорно на душе и истомно в теле, тянуло хохотать до скончания века вкруг огненных снопов, петь вместе с горцами под бубны и сазы.

Строгонов вставил, что чукчи перед боем тоже тра́вы жгут и под бубен пляшут в кругу – видать, все дикари одинаковы.

Возразил: нет, табасаранцы оказались отнюдь не так дики, как думалось. Куда нашим мужикам до их житья! Наш мужик зимой снегом завален по уши, носа из избы не кажет, летом мошкарой заеден, жрёт одну кашу, а у них – и то, и сё, и тепло, и солнце всегда, и фрукты, и плоды, и баранта – режь не хочу! – и море рядом, и стариков своих холят и лелеют – вон, старики в первую голову отправились его встречать, иные уж еле-еле, а тоже с достоинством ковыляли, и кивали, и на своём наречии величаво клацали и цокали, славя московского царя!

– А девы каковы там? – с затаённой улыбкой спросил Биркин.

– Девы? О! – заворочался в кресле, отвернув лицо от огромной иконы Богоматери и незаметно крестясь. – Я хоть и пьян был всегда, но помню!

Да и как забыть? То был рай! Черноволосые существа с гибкими сатанинскими станами окружали его, не знал, куда смотреть, за что браться, кого хватать… Неужели на Востоке все такие красавицы? Чёрный огонь из глаз так и прыщет, ножом режет, а в голубизне очей наших северных баб всё тонет, мягчеет, тухнет. Наша баба даёт с собой что хошь делать, а сама как бревно лежит, иной раз неведомо, жива ли ещё, а те южные чертовки неугомонно лебезятся и милуются, и тормошат ласками, и шуруют вкруг тебя, как змеи, обвивают, ублажают, не захочешь – мёртвого разбудят! Очи бездонны, а кожа – с нежным пушком, как на тех сладчайших розовых персиянских яблоках, коими угощали его. Да, потом вспомнит он этих дев, когда приведут ему на показ будущую жену – княжну Кученей Идарову, дочь кабардинского князя Темрюка, ставшую его женой Марией Темрюковной, – вот как запали в душу те чёрные чертовки!

– А еда там – куда знатнее нашей! И остра в меру, и жарена умело, и терпка, и пропечена, и приправы знатные, а снадобий всяких – пропасть, отчего зело душисто всё! Шафран растёт, что у нас полынь! Мушкат и кардамон не в золотниках, а в бочонках отвешивают! Икры всякой полно, а осетров и белугу едят, как у нас карасей, даже нищие ханыги себе купить могут. Я-то думал, что осётр – царская рыба, недавно повара Силантия чуть головы не лишил за съеденный кусок, а у них там, в Табасарани, она дешевле плотвы идёт, про икру уже и не говорю…

– Чудеса! – Биркин и Строгонов слушали, открыв рты.

Да, табасаранцы постарались принять царя на славу: то и дело заносили в шатры дивные диковинные яства вроде жареных быков, внутри – телята, в них – ягнята, а дальше – куры. Даже приволокли на огромном блюде целого верблюжонка, чтобы московский царь мог отведать сие лакомство, запечённое с гранатом, курагой и черносливом, причём верблюжье муде было с молитвой отсечено и подано муфтию, глаза вырезаны в угощение имаму, хвост достался муэдзину, после чего князь Абдул-Мехмет шашкой залихватски разнёс верблюжонку череп, дабы угостить царя печёным мозгом, что и было сделано, причём вместе с кушаньем была преподнесена и сама знатная шашка – своей, горной закалки, не уступающей ни дамасской стали, ни персидскому клинку. Оказалось, табасаранцы уже века куют особое оружие, чеканят посуду, работают зернь и скань, а самые искусные мастера живут в горном гнезде Зирихгеран, где все роды издавна заняты этим делом.