Артания - Юрий Никитин

Итания спала в этой нише, скрючившись, как зайчик в теснойнорке, подтянув колени до подбородка. Бесконечно милое прекрасное лицопорозовело, пухлые губы приоткрылись, Придону безумно хотелось взять ее губы,как спелые вишни, в свои и смаковать их нежность, их тепло.

Все залито розовым светом утренней зари, и Придонупочудилось, что заря начинается именно отсюда, как он однажды и ответилмудрецам.

Воздух был чистый, едва-едва тронутый ароматом цветов.Неслышно ступая, он пересек эту часть огромного зала, ноги тонули в мягкомтолстом ковре. Когда подошел к ложу вплотную, привыкшие к полутьме глаза виделив этом свете уже все до мельчайших черточек.

Веки Итании опущены, длинные пушистые ресницы отбрасываютчернильную тень на щеки. Тени подрагивают при каждом вдохе, лицо спокойное ибезмятежное, на губах улыбка, явно видит что-то радостное… Водопад золотыхволос застыл на подушках роскошными волнами, даже в полутьме по нимпроскакивают мириады крохотнейших искорок, живут сами по себе.

Он жадно вглядывался в ее лицо. Сам не помня как, тихонькоопустился на самый край ложа, толстого, на которое можно уложить буйвола – непрогнется, но ресницы Итании затрепетали, веки начали медленно подниматься.

В ужасе он застыл, превратился в камень, не зная, метнутьсяли обратно к окну, упасть ли на колени, поспешить сказать сладеньким голосом,что он совсем-совсем не хотел ее напугать вот так до смерти, не надо кричать,он не зверь, он не разорвет ее, только не кричи, не плачь…

Она открыла глаза, взор еще затуманен сном. Улыбка на губахосталась, сами губы на глазах наливались, как спелые вишни, покраснели. Итаниясмотрела ему прямо в лицо, потом тонкая рука медленно поднялась, нежные пальцыкоснулись его обнаженной груди.

– Почему у тебя этот шрам… – прошептала она едваслышно. – У тебя прошлый раз его не было.

Придон страшился сдвинуться с места. Он пожирал ее глазами,молчал, только смотрел потерянными глазами. Сердце стучало все громче. Еепальчики на его груди подбрасывало с каждым ударом.

– Откуда этот шрам? – повторила она снедоумением. – Здесь у тебя… кожа оставалась… без шрамов..

Прекрасные глаза поднялись с его груди на застывшее лицо, вних появилось недоумение. Придон видел, как взгляд чистых невинных глазсоскользнул с его лица, уперся в стену опочивальни, прошелся до окна, откуда взал наискось падает прозрачный лунный свет… там же прутья решетки раздвинутычудовищной силой.

Когда снова посмотрела ему в лицо, в ее глазах появилсястрах.

– Это не сон… – прошептали ее губы. – Это не сон…Я здесь, в спальне… и здесь этот дикий варвар!

Придон сказал с мукой:

– Не пугайся, это в самом деле я… Но меня пугаться ненадо! Ну не мог я уйти, не посмотрев еще раз на тебя. Пусть это будетпоследнее, что я увижу в этой жизни… Даже если в дремучих лесах злобныевеликаны будут рвать меня на части, я умру с улыбкой, ибо буду видеть твоелицо, твои глаза…

Она произнесла похолодевшим голосом:

– Ты разочарован, что я не воплю от ужаса?

– Итания…

– Я не воплю, – напомнила она гордо, – ибо я– дочь тцара, а не пастушка из ваших степей! И хотя ты, дикарь, можешь меняубить одним движением пальца, ты не заставишь меня кричать и просить пощады!Как ты посмел, дерзкий, вломиться сюда?

– Просто посмел, – выдохнул он жарко. – Моялюбовь мне защитой. А здесь я потому, что… мне страшно!

– Страшно? – перепросила она. – Да ты в самомделе изменился в лице! Ты, похожий на голодного волка!

– Сытые свиньи, – вырвалось у него, –страшней, чем голодные волки.

– Свиньи? Ты о ком?

– Итания, – сказал он жарко. – Я люблютебя!.. Вся моя жизнь отныне лепится вокруг этих трех слов, как молодая поросльвокруг сильного дерева, дающего им жизнь. И все мои дела, мечты, сны и грезы –вокруг этих слов, и весь я – эти три слова…

Она слушала его настороженно, но уже и зачарованно, какребенок, слушающий странную волшебную сказку. Прекрасные глаза широкораскрылись, в них росло изумление.

– А вот Горасвильд, – сказала она, опомнившись намгновение, – говорит, что ты принесешь нам несчастье!

Придон вспомнил красавца мага в белой как снег мантии, чтоуже и на мантию не похожа, а почти боевой плащ полководца. Сердце защемило. Кактогда посмотрел на него этот Горасвильд из-под краев белой шляпы!

– А что сказал тот маг, – спросил он, –который с одной рукой?

– Барвник? – переспросила она. – Такой худойстарик в черном плаще и в черной шляпе?.. Он вроде бы к тебе относится лучше.Но я его почти не слышала.

– Да, – сказал он горько, – Барвник в черномплаще, и черная на нем шляпа. Как такого слушать? Зато Горасвильд весь в белом…Но ты уверена, божественная, что черная совесть обязательно под черным плащом?А под белым – белая?

Она наморщила лоб, подумала, снова взглянула в его лицо.

– Ты дикарь, – сообщила она ему. – Ты оченьсилен и безумно отважен… Для большинства женщин это все, что требуется отмужчины. Тогда они могут гордо вышагивать рядом и свысока смотреть на подруг, укоторых мужья не такие высокие и не такие широкие в плечах. Да, и в моейцивилизованной Куявии тоже такое… дикарство! Однако я – не дикарка. Мне вовсене нравятся сильные и грубые мужчины.

Он был в отчаянии, поднялся и на, чал пятиться к двери, дажене понимая, что лучше через окно, как и пришел, когда она неожиданно спросила:

– Я нечаянно услышала, как челядинцы пели одну красивуюпесню… Я спросила, где ее услышали. Они указали на тебя. Неужели у вас поюттакие песни?

Он опустил голову, прошептал:

– Поют. У нас поют.

– Да? – удивилась она. – Дикари тоже поют?Как странно и удивительно… Мне очень понравилась та песня. Ты запомнил ееслучайно… или же знаешь еще?

– Знаю ли я! – вырвалось у него пламенное. –Я знаю сто тысяч песен! Я знаю… Я потерял им счет. Только это песни, потому чтовсе о тебе! Все остальное – это так, тлен, прах, сухие листья…

В ее прекрасных глазах появилось удивление, росло, наконецперешло в изумление. Она прижала розовую ладошку ко рту, но не сумела удержатьслова, что вырвались сами:

– Это… это ты их придумал?

– Я ли? – изумился он. – Нет, конечно!.. Ихпридумала моя исстрадавшаяся по тебе душа, мое израненное разлукой сердце, мое…все то, что есть я, и что выше меня, но тоже есть я! А я только та труба, тотбоевой рог, что неумело выдувает прекраснейшие и неслыханнейшие звуки,превращая их в черт знает что, калеча и уродуя, ибо нельзя в человеческую речьвложить то, что рождается в человеческой же душе. Ибо тело у нас от зверя, адуша от богов… или даже выше, чем от богов!