The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

или этническими группами. Регион, где разворачивался пограничный процесс, превращался "из пограничной зоны кочевников и казаков в имперское царство земледельцев и бюрократов", а из тюрко-монгольского мира - в полиэтническую сферу под славянским господством. Не имеет значения, как называть результат - "внутренней колонией" или "пограничной землей". Однако, поскольку она не находилась под особым управлением, а была включена в состав Российского государства, против термина "колония" можно многое сказать.

Аналогичная последовательность действий прослеживается и в других приграничных регионах царской империи: сначала появлялись казаки, затем гарнизонные города и пограничные крепости, и, наконец, поселения крестьян. Государство пыталось направлять этот процесс, да и вообще все аспекты открытия границ, гораздо более жестко, чем в США или ЮАР. Основной вклад американского государства заключался в том, чтобы организованно предоставлять поселенцам дешевую землю. Пионеры были абсолютно свободными людьми: никто не мог их никуда отправить. В царской России, напротив, вплоть до либерализации аграрной политики при премьер-министре Столыпине государство вмешивалось в процесс заселения. В случае с "государственными крестьянами" это не представляло проблемы, но даже в отношении других категорий, как зависимых, так и "вольноотпущенных", государство предполагало выполнять функции опекуна. Хотя многие поселенцы в конечном итоге сами определяли свою жизнь, поселенческая граница не была, как в США, теоретически сформирована их свободными решениями. Еще одним отличием от США был небольшой удельный вес городских поселений. Североамериканская граница повсеместно была связана с образованием небольших городов, некоторые из которых, пользуясь выгодным транспортным положением, быстро превращались в крупные города. На западной оконечности континента граница заканчивалась плотной городской зоной, которая на самом деле не была обязана своим появлением границе. Не возникло русской Калифорнии, не расцвел Владивосток как второй Лос-Анджелес. Но и приграничная урбанизация в строгом смысле слова не стала масштабным явлением.

В-пятых, все формы российской экспансии XVIII-XIX вв. были крайне идеологизированы. Публичная риторика США в отношении индейцев также проходила через фазы, когда задача их "цивилизации" представлялась либо бесполезной, либо важной для человечества. Но фантазии на востоке царской империи были гораздо более экстравагантными; нигде за всю историю европейской экспансии "цивилизаторская миссия" не воспринималась так серьезно. Поскольку многие русские в то время считали, что цивилизация должна следовать в основном за колонизацией, появились интерпретации истории - например, у влиятельного московского историка Сергея Михайловича Соловьева, - которые во многом предвосхитили пограничный тезис Фредерика Джексона Тернера. В начале XIX века стало распространяться мнение, что Россия должна действовать в Азии от имени прогрессивной Европы. Пространство между Арктикой и Кавказом представлялось тем местом, где просвещенная российская верхушка могла проявить себя в качестве проводника европейской цивилизации; завоевание и колонизация шли, как бы оглядываясь через плечо на Западную Европу. В то же время предполагалось дистанцировать Россию от всех дурно известных аспектов колониализма и империализма; действительно, российские и советские историки всегда уклонялись от признания имперского характера российской политики. Это стыдливое стремление замаскировать реальность, в чем-то схожее с американским нежеланием признавать колониальную сторону экспансии США, находит отклик в любимых разговорах об "ассимиляции" нерусских регионов и их жителей. Но - и это еще одно важное отличие - если у Тернера фронтир означал поворот от Европы и рождение американского пионера, то Соловьев и его последователи продолжали считать Западную Европу мерилом всех вещей. Предполагалось, что европеизация России будет идти дальше, в виде русификации других национальностей внутри империи.

Американская концепция "дикой природы", по-видимому, не сыграла в России большой роли. С другой стороны, особенно высокая степень идеологизации была достигнута, когда экспансия была облечена в форму борьбы с исламом. Пропагандисты, ориентированные на философию истории, утверждали, что "исторический упадок" христианства по отношению к исламу может и должен быть обращен вспять. Археологи отправились на поиски "чистых" (т.е. доисламских) культурных форм на завоеванной периферии. Ислам дискурсивно определялся как иноземный импорт, а христианские форпосты, такие как Грузия, включались в Божий план спасения; очищающий эффект пограничного опыта должен был помочь русским. Точно так же после 1830 г., отчасти для того, чтобы защитить свои центральные районы от еретической заразы, российское государство предпочитало заселять периферию религиозными диссидентами - например, старообрядцами, чьи убеждения отдаляли их от православной церкви с середины XVII века. К 1890-м годам гетеродоксы составляли подавляющее большинство этнических русских в Закавказье. Однако, как обычно, имперский дискурс был пронизан противоречиями. Те же исламские боевики, которых в Дагестане демонизировали как врагов христианской цивилизации, в другом контексте могли предстать в образе горских воинов или "благородных дикарей". Подобные романтико-ориенталистские темы связывали российское представление о "чужом" с идеологиями других империй, такими как прославление берберов во французской Северной Африке или британское восхищение воинственными расами в Индии и Восточной Африке.

В-шестых, в отличие от североамериканских индейцев, в случае с царской империей можно привести несколько примеров успеха. Под давлением сил экспансии многие народы проявили высокую степень культурной устойчивости и адаптивности. Один из них - сибирские бухарцы - выделялся среди жителей Средней Азии XVIII в. своей урбанизированностью, относительной лояльностью к российскому правительству, широким распространением арабской и персидской грамотности; они составляли ядро купеческой прослойки и поддерживали внутриисламские контакты между Бухарой и царской империей. Другими примерами являются якуты и буряты. Буряты, как один из двух монгольских народов Российской империи (второй - калмыки), рассматривались русскими как , представляющие более высокую ступень развития, чем "примитивные" шаманистские народы Сибири, тем более что они имели дифференцированную социальную структуру с четко выраженной аристократией, склонной к колониальному "коллаборационизму". Несмотря на всевозможные притеснения со стороны государственных чиновников и миссионеров, буряты сумели добиться уважения и сохранить свободу действий, которой не было ни у одного индейского народа Америки. В частности, наряду с традиционной политической и церковной иерархией они поставили перед собой задачу сформировать современную образованную элиту среднего класса, которая бы выражала их интересы как публично, так и в рамках бюрократии. Во всем мире в наихудшем положении оказывались этносы и общества, не способные выполнить хотя бы один из трех долгосрочных критериев: бояться в военном отношении, быть полезными в экономическом плане и получить представительство на форумах современной политики.

 

5. Колониализм поселенцев

Проекты государственных поселений в ХХ веке

Границы могут быть местами уничтожения и местами возрождения. Разрушение и созидание часто диалектически переплетаются; Йозеф Алоис Шумпетер в другом контексте назвал это "созидательным разрушением". В XIX веке целые народы в приграничных регионах были уничтожены или доведены до нищеты, в то время как там впервые формировались конституционные демократии. Таким образом, границы могут быть как местами архаического насилия, так и местами рождения политической и социальной современности.

Для начала бросим взгляд