Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Пить я хотел так, что ни о чём другом думать не мог. Даже о том, что в первый и в последний раз у меня купили мой рисунок. За деньги. За валюту.

Из прокуренной конторы под названием Вальштрассе галлерай я целенаправленно потащил Ковальского к ближайшему кафе. Там мы уселись у столика под зонтом и я заказал два пива. Никогда я так не хотел пива!

Его принесли нам через вечность. И не в бокале, а в кружке с ручкой. Салфеточку некуда было в этом случае приспособить. Зато кружки поставили перед нами на цветные картонные подставки. Пиво сияло в запотевшем стекле. Оно было восхитительное. Первые три глотка были раем на земле.

На маленькой бумажке, которую официант принёс вместе с пивом, было написано, что мы должны были заплатить шесть марок. То есть одна кружка стоила три. Путём нехитрых вычислений я подсчитал, что по тому курсу, который предлагал нам вьетнамский меняла, кружка пива обходилась в двенадцать-пятнадцать марок ГДР. Так стоил полноценный обед с парой отличного пива в любом ресторане Восточного Берлина. Это было самое дорогое питьё за все двадцать три года моей жизни. Но с первого гонорара себе такое можно было позволить, к тому же в первый день посещения настоящей, матёрой, заграницы.

Допивая пиво, мы с неожиданно приунывшим Ковальским подсчитали оставшиеся у нас деньги. У меня было четыреста с мелочью, у Сергея триста с небольшим. В переводе на западные марки и исходя из наших планов у нас оставались сущие гроши.

Тогда я подумал, что больше так безумствовать и покупать пиво в кафе я не буду. А выпивать за столиком под зонтиком, читая газету, даже не глядя на салфеточку, украшающую бокал пива, я себе не смогу позволить никогда.

Когда мы через Чекпойнт Чарли вернулись в Восточный Берлин, я вдруг понял, что забыл папку с эскизами Ковальского в кафе на свободном стуле. Я решил немедленно за ними вернуться. Но Сергей остановил меня.

– Не стоит, старина! Надо быть щедрыми, – сказал он, улыбаясь. – Идеи всегда со мной…

Вечером того дня мы слонялись по городу, не желая возвращаться и раздражать великодушно приютивших нас Олафа и его маму. Вечер стоял тёплый и ласковый. Я же чувствовал, что он ласков не ко мне. На Александерплац мы увидели много людей. Из их гущи доносилась музыка.

Люди тогда собрались вокруг троих молодых, довольно упитанных мужиков в русских народных рубахах. Они и играли музыку. Двое сидели на стульчиках и бренчали на балалайках, третий стоя играл на здоровенной балалайке, которая одним своим углом упиралась в асфальт. Музицировали они виртуозно. Люди были в восторге. В лежащий перед музыкантами футляр от балалайки летели алюминиевые монетки. Такая была в ГДР мелочь.

Мы дождались окончания выступления и познакомились с балалаечниками. Они оказались военнослужащими из оркестра при штабе то ли армии, то ли всей группы войск, дислоцированных в Германии. Весёлые они были мужики.

Музыканты с удовольствием присели с нами на ступеньках какого-то здания. У одного в портфеле оказалось несколько бутылок пива. От предложения выпить с ними мы отказались. Тот, что играл на большущей балалайке, сосчитал все монетки из футляра.

– Пятьдесят две марки ГДР, семь западных марок и, о чудо, пять фунтов стерлингов одной купюрой… А это значит… двадцать западных марок, или восемьдесят восточных… – сказал он. – Ни о чём, ребята.

От них мы узнали, что в наших войсках, расквартированных в Германии, творилось чёрт знает что. Всем было ясно, что военных обратно на родину выведут обязательно. Но в какой последовательности, пока было неизвестно. Все, кто только что-то мог украсть и хоть как-то продать немцам, только этим и занимались. Даже солдаты срочной службы. Армия жила тем, что продавала что-то своё, скупала немецкое и вывозила домой.

Сами музыканты по нескольку раз в неделю выезжали из своего военного городка в Берлин и играли на улице.

– Сейчас немцы очень хорошо к русским настроены, – сказал мужичок, который представился как Славик, он играл на обычной балалайке и был в трио главным. – Ещё год назад было не так. А сейчас нормально. Они благодарны нам за то, что мы им разрешили объединиться. В Восточном Берлине выступать не очень. Люди пришибленные, невесёлые… И не привыкли давать уличным музыкантам деньги. Другое дело в Западном Берлине!.. Там на Кудаме мы бы за то время, как здесь, марок сто наиграли… И не этих алюминиевых, а нормальных бундесмарок.

– Это точно, – подтвердил тот, что играл на большой балалайке, – западные немцы веселее и денег дают… Вот что значит люди привыкли за всё платить… Если бы ещё можно было играть по форме, то ещё больше бы давали. Они любят, когда военные играют и поют… Но нельзя… Настучит кто-нибудь обязательно.

Они ещё рассказали, что военные патрули нашей армии на территорию Западного Берлина ходить не могут, а по Восточному почти совсем перестали шастать. Начальнику оркестра за то, что отпускал их со службы, они платили по десять марок с человека за один выход. Немецкой полиции они не опасались. Говорили, что местная полиция хоть и несёт службу, хоть и видна на улицах, но старается ничего не делать. Только в самых крайних случаях. Полицейские и другие служащие все опасались любой оплошности или жалобы. Всем хотелось сохранить свои места накануне грядущих увольнений и сокращений.

– А что такое… Ку… Кудам? Если я не ошибаюсь, – неожиданно вставил вопрос Ковальский. – Вы сказали, что на этом… Кудаме хорошо платят музыкантам.

– Кудам… Это место такое, – сказал Славик. – В Западном Берлине. Его все знают… Там есть улица Курфюрстендамм… И на ней – место Кудам… Спросите, любой покажет. «Шульдегум! Во эс ди Кудам?» И любой покажет. Там много артистов подъедается. Самое хлебное место. Мы сегодня туда не пошли. Там сегодня наши танцоры гопака пляшут…

На следующее утро мы снова вышли с Олафом из дома и направились на Кудам. Мы наметили маршрут. Олаф подсказал другой пункт, через который можно было пройти в Западный Берлин и который был гораздо ближе к тому месту, куда мы хотели попасть. До нужного пункта мы доехали на метро за восточные деньги, а дальше двинулись пешком.

На территории действия западных марок проезд автобусом или метро стоил одну марку семьдесят пфеннигов. Мы посчитали, что это зверски дорого и что мы запросто можем прогуляться. Воду и бутерброды в мир иных денег, цен и возможностей мы захватили с собой.

Улицу Курфюрстендамм и нужное нам место мы нашли без труда. Там, между старинной, законсервированной в состоянии руины времён штурма Берлина в 1945 году кирхой и торговым центром находилась площадь, а точнее, мощённое гладким камнем пространство. Мимо него ехали по улице машины, рейсовые и экскурсионные автобусы. Часть пространства между кирхой и торговым центром занимал сквер, или, лучше сказать, торчащие из мостовой деревья. Под ними стояли скамейки. На них сидели люди, ели мороженое и уличную снедь. К самому торговому центру жался большой круглый фонтан, представлявший из себя непонятную композицию, состоящую из гранитного, круглого массивного камня, на который были налеплены разные фигурки. Фигурки были такими непонятными, будто их сделали своими руками некие местные духовные братья и двойники Ковальского. Но фонтан приятно шумел водой и дышал свежестью. Вдоль него стояло и сидело много людей, которые тоже все что-то пили и ели.