Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

– Удобно ему, – сказал Толя, который играл на большой балалайке, – флейту разобрал – и в карман… Но какой инструмент, такой и заработок…

Вскоре наши знакомые расчехлили свои балалайки, поставили на то место, где до них играл флейтист, раскладные стульчики, подтянули струны и вдарили плясовую. Через пару минут вокруг них собралось плотное кольцо зевак.

Мы пропустили тот момент, когда человек-памятник ожил. Когда мы вспомнили про него, он уже переодевался возле скамейки.

– Я пойду поговорю с ним, – сказал Ковальский. – Подожди здесь.

Говорил он с бронзовым человеком недолго. Вскоре вернулся с серьёзным лицом и рассказал, что узнал всё что нужно.

Памятник тот был человеком в возрасте лет сорока. Звали его Алекс. Работал он на Кудаме давно. Сам был из Белграда, уезжал домой на зиму, а всё тёплое и туристическое время работал в Берлине. Стоял он обычно два дня подряд, потом два дня отдыхал. График у него был гибкий. Договариваться он был готов. Но пятницу оставлял за собой. Также он был готов сообщать, когда будет стоять только днём или только вечером. Другие места в Берлине, по его словам, тоже были. Но Кудам, без сомнения, он считал самым прибыльным.

– Завтра он снова стоит, – сказал Ковальский. – Но мы день терять не будем. Я всё уже придумал… А место мы найдём.

Вскоре мы отправились в обратный путь. Шли по Курфюрстендамм и ели бутерброды. Возле витрины книжного магазина Ковальский остановился и стал внимательно её разглядывать.

– Старина, сказал он, глядя на детские книжки за стеклом, – я знаю, что у тебя остались западные марки. Дай мне, пожалуйста, три с половиной марки. Это необходимо для нашего завтрашнего… явления Берлину.

Я дал ему деньги, он зашёл в магазин и скоро вернулся с красивым пакетиком, в котором лежала книжка для самых маленьких детей. Картонная, с толстыми твёрдыми страницами.

– Это то, что нужно! – сказал Ковальский уверенно.

Он зашагал дальше, я за ним. Так много пешком, как тем летом в Берлине, мне ходить не приходилось.

Проходя мимо необычного здания красного кирпича с полукруглым стеклянным фасадом, Ковальский остановился.

– Не может быть! – сказал он восхищённо. – Я глазам своим не верю!.. Посмотри!

Я посмотрел. Здание действительно было интересное. За окнами, которые шли полукругом, были вывешены красивые афиши. Над окнами я прочёл надпись: Schaubuhne. Как это должно было звучать, я понять не мог.

– Это знаменитый театр «Шаубюне», – торжественно произнёс Ковальский. – Это – знамя свободного и нового немецкого театра… Я читал про него… Этот театр родился в Кройцберге, а теперь вот он… Вот перед ним мы завтра и совершим наш первый творческий акт.

– Как ты сказал это читается? – спросил я.

– Шаубюне.

– Ты сказал, что он родился в Кройцберге?

– Точно…

– Ты обещал мне рассказать об этом Кройцберге, – напомнил я Ковальскому.

– Конечно! – сказал Ковальский весело. – Место найдено… Пошли дальше… Кройцберг – это то, куда мы непременно пойдём, но не сегодня. Это очень особенное место! Это – зона свободы. Кройцберг – это родина берлинских сквотов и свободного искусства.

– Не спеши, – прервал его я. – Я не знаю, что такое сквоты…

– Старина! Любознательность и всесторонние познания ещё никому и никогда не вредили… Сквот – это выведенный из эксплуатации, оставленный жильцами, брошенный дом, возможно, отключённый от электричества и воды, который занимают свободные люди… Художники, музыканты, люди искусства, как мы с тобой, которые не желают давать отчёт властям в своих действиях… А Кройцберг – это целый такой район. Так он начинался. Но потом на запах свободы в Кройцберг потянулись и романтики другого рода. Теперь в нём перемешаны все… Художники и бандиты… Искусство и беззаконие…

Оказалось, что мы сразу пошли совсем не туда. Надо было идти в обратном направлении. Забрели мы далеко. Но Ковальский был воодушевлён. Он нашёл то, что хотел.

Как только мы, во всяком случае я, измученные хождением по Берлину, вернулись в спальный район, домой к Олафу, Ковальский с порога попросил возможности повозиться на кухне. Олаф и его мама не возражали. Тогда Сергей ещё попросил немного муки. Ему её дали. Вскоре он в маленькой кастрюльке сварил клейстер.

Весь оставшийся вечер и полночи под руководством Ковальского я и сам Ковальский изготовляли маски из папье-маше. Рваную бумагу размачивали в тазике и лепили прямо мне на лицо. Сергей умел это делать.

В то время, когда бумаге надо было дать подсохнуть, Сергей брал кисточку и синей краской закрашивал страницы и обложку купленной детской книжки. Работал он сосредоточенно и немногословно. Таким он бывал, когда точно знал, что делал.

Из своего тяжёлого чемодана он достал свой белый халат и чёрный, прорезиненный длинный шахтёрский плащ с капюшоном.

– Не зря тащил, – сказал он. – Всё пригодится.

Я в его художественные замыслы не вмешивался. Вырезать, клеить, соединять одно с другим – это была его стихия и радость. Моё чёрное трико лежало на дне рюкзака и пока не возникало никаких причин его доставать.

Та композиция, которую придумал Ковальский, в итоге выглядела следующим образом… Ковальский оделся в белые джинсы, белый халат, лицо скрыл за белой маской и на голову надел белый медицинский колпак. Я был одет в чёрные штаны, чёрный плащ с капюшоном, и на моём лице была белая маска. В масках мы проделали небольшие отверстия для глаз, чтобы хоть что-то видеть, и проковыряли дырочки на месте ноздрей, чтобы хоть как-то дышать.

Я в той композиции стоял чуть впереди Ковальского, немного разведя опущенные руки в стороны. Поза моя была слегка удивлённая, как у человека, которого неожиданно окликнули, но он ещё не успел оглянуться. Ковальский стоял сзади, сунув левую руку в карман халата, а правую положив мне на плечо. Можно было подумать, что мы замерли в тот момент, когда Ковальский незаметно подошёл ко мне со спины и хлопнул меня рукой по плечу.

Маски наши были гладкие, белые, слегка блестящие. Ковальский их покрасил какой-то глянцевой, быстро сохнущей краской. Ртов у масок не было. Только малюсенькие глазки. Выглядели они жутковато.

Перед нами у ног Ковальский задумал положить чистый лист бумаги. На него решил поставить приоткрытую детскую книжку, которую всю целиком, внутри и снаружи, покрасил синей краской. На её обложке он тонюсенькими красными буковками старательно и коряво написал: «Absolute blue book» («Абсолютно синяя книга»).

Для денег он приготовил стандартную консервную банку, которую покрасил в чёрный цвет.

Композицию Ковальский назвал: «Чтение между строк». Но об этом знали только мы. Название было придумано им исключительно для завершённости образа и осмысления произведения.

Так, в таком виде, мы встали и простояли два с половиной часа перед фасадом театра «Шаубюне». Стояли с 15 часов до 17:30. Сергей выбрал это время.