Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

— Ну и что? Только спасибо человеку надо сказать за доброе дело... Ты же не учил свою дочку вот так с парнями себя вести. Сергей Тимофеевич, уверяю, тоже не хотел, чтобы его хлопец в восемнадцать лет обзаводился семейством.

Пташка молчал, склонив голову. Потом заговорил — тихо, раздумчиво, будто к самому себе:

— Контузило меня, Павлович. — Уж очень вёдро на душе было, когда этот гром грянул. Не готовым оказался. Прищучило — наворочал делов... Теперь отступать некуда.

— Дети поссорили, дети и помирят, — сказал Павел Павлович. — Не вы первые, не вы последние.

— Нет, ничего из этого не выйдет, — проронил Пташка. — Головой, вроде, все понимаю, а вот здесь! — вдруг остервенело стал бить себя в грудь — Вот здесь!..

— Понятно, Харитонович, — закивал Чугурин. — Это не скоро пройдет... Ну, и что надумал?

— Уеду.

— Куда собрался?

— Хоть к черту на кулички... На Запсибе, говорят, ценят людей, создают условия, по-человечески относятся. Это у нас здесь, в Центральной части, не очень дорожат работниками — хватает всяких.

— Можно подумать, что мы тебя не ценили, — отозвался Павел Павлович.

— Да это я так, к слову, — вздохнул Пташка, — Оно, конечно, годы уже не те, чтобы срываться с насиженного места... По лучше уж туда. Тут по заводах еще носом будут крутить — брать прогульщика или не брать.

Чугурин подошел к столу, взял лист чистой бумаги, выдернул из фигурной подставки авторучку, положил перед Пташкой, сказал:

— Пиши: «Директору Алеевского коксохима тов. Чугурину П. П...»

Пташка вопросительно взглянул на него, отложил ручку.

— Проситься не буду, — сказал решительно. — Воспитывать меня не надо. Я и без ваших собраний опозорен так, что дальше некуда.

— Однако же, не очень высокого мнения о своем директоре, если так подумал. На собрания, Харитонович, вытаскиваем тех, кто не понимает... Пиши: «Прошу предоставить отпуск без содержания по семейным обстоятельствам...» Укажи число, когда не вышел, и сегодняшний день. Поставил? Распишись.

Пташка расписался. Его обрадовало вот такое неожиданное счастье остаться на заводе. Но уже в следующее мгновение понял: не сможет отдать это заявление. Нервно скомкал его. сунул в карман, глухо проронив:

— Совестно. Не так оно было.

— Конечно, не так, — резко сказал Чугурин, досадуя на себя за то, что необдуманной ложью, приправленной добродетелью, фактически вынуждал Пантелея Харитоновича отступиться от самого себя. И вот Пташка дал понять: не такой он человек, чтобы подобной ценой устраивать свое благополучие.

— Если не так, — между тем заговорил Пташка, — и тебя, Павлович, могут прищучить. А мне не хотелось бы.

— То уж моя забота, — прервал его Чугурин. — В общем, иди в цех. Прогулы вычтем из очередного отпуска.

— Может быть, все же... от греха подальше?

— Иди, иди! — прикрикнул Чугурин. — Не хочешь, чтобы меня взгрели — работой докажи, что я не ошибся... — Провожая Пташку к двери, уже мягче сказал: — Кончайте, старики. Смотреть на вас больно, — И, прощаясь, добавил: — Справься, в какую тебе смену. А Шумкову я сам скажу.

Принимая такое решение, Чугурин понимал: всегда найдутся такие, которые будут считать себя вправе сказать: «Почему же Пташке можно, а мне нельзя?..» Но оказалось, что первым такой вопрос задал ему Гольцев. Он прихватил с собой председателя завкома профсоюза Гасия и специально пришел, узнав от Шумкова, что поступило указание самого директора допустить Пташку к работе. Пришел, уверенный в правоте своего диаметрально противоположного мнения.

— По-моему, все же опрометчиво ваше решение, Павел Павлович, — заговорил он, — Человек прогулял не день, не два... И не просто прогулял, а пропьянствовал. Все об этом знают. Как же нам теперь быть с укреплением трудовой дисциплины. Набезобразничал этот Пташка сверх всякой меры и как ни в чем ни бывало снова работает. Для пего не существуют товарищи, он не подотчетен коллективу. — Вот тут и спросил: — Почему Пташке все это можно, а мне, пятому, десятому... нельзя? Почему такая безнаказанность? Извините, Павел Павлович, но и обычные случаи нарушения дисциплины должны выноситься на суд общественности, если мы хотим навести в нашем хозяйстве мало-мальски порядок. А тут ведь безобразнейшее попрание и трудового законодательства, и общественных интересов...

— Завком профсоюза, руководствуясь КЗоТом, не сможет перечить увольнению Пташки, — вставил Гаcий. — Но, откровенно говоря, мне не хотелось бы давать эти санкции.

А Гольцев, имея на сей счет твердые убеждения, да еще недовольный вот такой неопределенной, как он посчитал, позицией председателя завкома, возмущенно продолжал:

— Если мы сами даем потачку разгильдяйству, как же после этого спрашивать с того же Шумкова, с других начальников цехов?! С руководителей цеховых партийных и профсоюзных организаций?! С комсомола?!

Павел Павлович внимательно его слушал, кивал, как бы подтверждая правильность того, что говорит секретарь парткома. Потом спросил:

— Ты, Костик, давно знаешь Пташку? — Подал ему трудовую книжку. — Полистай.

— Зачем?

— А ты полистай... — Выждав немного, продолжал: — Говоришь, все знают. А нам нечего бояться. Все знают и то, из-за чего сорвался Пташка. Вам тоже известно. Леонтий Максимович и домой к нему ездил.

— Ездил, — потупился Гасий. — Впервые пришлось видеть, как не от пуль падают фронтовики. Начисто срезало мужика.

— Но ведь... — начал было Гольцев.

— Погоди, погоди, — прервал его Чугурин, — Пташка и без того наказан. Такое пережить! Я тебе скажу: тут вообще рехнуться можно. И после этого вытаскивать его на собрание, чтобы парии зубоскалили над его отцовским горем, хохмили, как теперь говорят, по поводу его дочки?!

Гольцев долистал трудовую книжку Пташки, проронил:

— Ничего не скажешь — биография, какой можно позавидовать... И потрясение, конечно, перенес ужасное. Однако прежние заслуги, как и исключительность причины, не освобождают от ответственности. Случай из ряда вон выходящий. И если никак не отреагировать... Не знаю. Это усложнит нам работу с людьми.

— Значит, о себе заботимся, — едко ввернул Чугурин. — О том, чтобы самим легче было... А я убежден — люди поймут. Настоящие рабочие. И оценят ваше благородство.

Это они впервые что-то не понимали друг друга. Гольцев обиженно сказал:

— Я, Павел Павлович, до сих нор считал, что следую партийной линии.

Чугурин ответил:

— Партийная линия, Константин Александрович, прежде всего — справедливая линия.

— По-справедливости Пташка заслуживает самого строгого наказания, — задетый предыдущим резким замечанием Чуприна, стоял на своем Гольцев.

— Однако, повышая ответственность, — заговорил Чугурин, — требуя сурового наказания провинившихся, не взирая на чипы и заслуги, партия предостерегает от огульного подхода, советует тщательно разбираться в каждом конкретном случае... Если вы не можете обойтись без наказания — ваше