Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

рассмотрение этого дела. Несерьезно ведь: тут наш Костя громы и молнии мечет, а молодые взяли и расписались. Вот штука какая — любовь.

— Ну и правильно, — сказал Суровцев. — А вспомнил о нем не без причины. Что-то он возле установки непрерывного коксования вертится. Раз, вижу, похаживает там. Вторично попался на глаза. Потом — снова. Спрашиваю: что, мол, Сергей Тимофеевич, присматриваешься? А он: «Неужто и посмотреть нельзя?»

— Слушай, Василий Дмитриевич, а ты поговори с ним всерьез, — загорелся Чугурин какой-то своей мыслью. — Если и впрямь заинтересовался? Рабочий с такой смекалкой порою и инженеру может дать фору.

30

Никогда еще не жил Сергей Тимофеевич такой полной, содержательной жизнью, как в эти весенние дни послесъездовского всенародного энтузиазма. А тут еще напомнил о себе Юлий Акимович: прислал весточку из Москвы, поздравил с приближающимся Днем Победы, сообщил, что после праздников намеревается приехать... И лишь печалил Сергея Тимофеевича разрыв с Пташкой, не давала покоя мысль, что на общем празднике Пантелей будто обделен радостью и счастьем, что в этом повинен не только сам, но и он, Пыжов, не сумевший найти дорогу к оскорбленному сердцу бывшего друга. Эти тяжкие раздумья приходили к Сергею Тимофеевичу в ночные часы. Тогда он беспокойно ворочался, выходил на кухню курить, снова укладывался. И Настенька, все понимающая Настенька, вздохнув, молча поглаживала его разгоряченный лоб.

Пыжов и Пташка временами видели друг друга, чаще — издали. Но бывало, дороги их пересекались, и они сходились вплотную. Однако ни у того, ни у другого не хватало решимости первому сделать к сближению необходимый шаг. Очевидно, их удерживали не взаимные, уже перегоревшие, обиды, а что-то более тонкое, скорее всего опасение остаться непонятыми. Особенно это касалось Сергея Тимофеевича, уже дважды отвергнутого и потому оказавшегося, помимо своей воли, за непреодолимым психологическим барьером. И Пантелей Харитонович, давно смирившийся с тем, что произошло, благодарный свату за то, что надоумил дочку прийти к родному отцу, внутренне готовый к примирению, всякий раз сникал — зрительная память цепко запечатлела искаженное болью, побелевшее лицо Сергея

Тимофеевича, его дрожащие руки, хватающиеся за стенку... Сам непримиримый к несправедливости, он думал, что такое нельзя ни забыть, ни простить, что теперь Пыжов может показать ему спину и не впустить в свой дом...

Так и сплывали дни в работе, общественных делах, семейных хлопотах. Как-то после смены Сергей Тимофеевич встретился в бытовке с Марьенко. Помылись, переоделись.

— Ну и характеры, что у тебя, Тимофеич, что у твоего свата, заговорил Марьенко. — В работе друг другу не уступаете, так то ясно. По чтоб чарку до сих пор вместе не выпить?!

— Не получается, — отозвался Сергей Тимофеевич. И рад бы, как говорится, в рай, да грехи не пускают.

— То я с Шумковым малость поцапался. Понимаешь, еле уломал его ввести Пташку в цеховой список тех, кого мы предлагаем наградить Ленинской медалью, а на парткоме поднялась разноголосица.

— На каком парткоме? Почему мне не сказали?

— Да вчера собирались. Райком экстренно списки затребовал. Мы быстренько сбежались. А ты как раз в кино был, что ли.

— Так как же с Пташкой решили? заволновался Сергей Тимофеевич.

— Отстояли.

— Вот за это — спасибо, — проговорил Сергей Тимофеевич. — Ну, что он там, Пантелей?

Марьенко помолчал и вдруг с сердцем сказал:

— Выпороть бы вас обоих, вот что!

— Если б помогло, — горько усмехнулся Сергей Тимофеевич, — я не против — подставлю...

— Да! — воскликнул Марьенко. — Григорий Пыжов, говорят, твой дядька? Григорий Авдеевич?

То дед Авдей со снохой прижили... Полицаем был тут.

— Значит, он. В Минске судили предателей. Они, сволочи, отсюда на Белоруссию двинули, еще и там кровавые следы пооставляли. Большой материал в сегодняшней областной газе те. Специального корреспондента туда посылали.

— Смотри-ка, — и удивился, и восхитился Сергей Тимофеевич, столько лет прошло, а сцапали-таки подлеца.

— Совсем под другой фамилией работал звероводом норковой фермы на острове Путятин в Тихом океане.

— На краю света нашли!

Отыскали, — сказал Марьенко. Па процессе огласили и акт Государственной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний, что был в Алеевке составлен о расстреле ребят в нашем карьере... Дыкин уже отжил свое. Комендант Файге в Канаде нашел пристанище — его заочно судили. В общем, вышку схлопотали.

— Собакам — собачья смерть, — жестко сказал Сергей Тимофеевич.

Дома, перечитывая газетный отчет об этом процессе, Сергей Тимофеевич силился представить себе Григория и не мог. То он виделся семи-восьмилетним, перед тем как их раскулачили и увезли, то лесовиком, поскольку имел дело со зверьем — нелюдимым, заросшим дремучей бородой, такой как была у деда Авдея. И никак не укладывалось в голове, что он имел семью, присматривал за норками — ценными пушными зверьками, содержащимися в клетках, и считался передовиком производства. Перед тем как обосновался на постоянном месте жительства, колесил по стране с паспортами своих жертв, путал следы...

В сознании Сергея Тимофеевича так и не прорисовался с достаточной отчетливостью облик матерого Григория — злобного, затаившегося врага, которого, наконец, настигло справедливее возмездие. Зато очень ярко в памяти всплыл трусливый и ехидный Гринька, и то, как еще тогда, в раннем детстве, залегла между ними уже не детская, подсознанием подсказанная вражда. Как он, Сергей, будучи на год моложе, колотил своего дядьку, обжиравшегося сдобными калачами, намазанными вареньем. А ему, Сережке, в те годы мама не могла дать сдобного калача. И варенье у них было лишь тыквенное. Но он все равно не воспользовался угощением, когда однажды дядька Михайло чуть ли не насильно сунул ему в руку калач, а выбросил его их кобелю и крикнул, убегая, что они свой хлеб едят.

Да, старожилы Крутого Яра, Алеевки только и говорили в эти дни о Гришке Пыжове, его злодеяниях, вспоминали годы оккупации, погибших односельчан, — всех поименно, — лежащих теперь в братской могиле. Жалели, что так поздно нашла преступника кара, и радовались, что все же свершилась эта кара. Кондрат Юдин повторил когда-то давно сказанное, но уже как о покойнике: «Лют был Авдеев вышкребок...» Поговорили о нем, и предали забвению.

А весна расширяла фронт работ. Жизнь полнилась новыми делами и событиями. Торжественно отпраздновали заводчане столетие Ильича. И вскоре вновь собрались в своем Дворце — большую группу коксохимиков награждали юбилейными ленинскими медалями.

Один за другим поднимались награжденные на сцену. Секретарь райкома Каширин с какой-то особой торжественностью называл фамилии, имена и отчества тех, кто удостоен высокой награды, поздравлял, пожимал руки. Вот и Пташка уже спускается со сцены. А очередным но алфавиту назван Пыжов