Последний рыцарь короля - Нина Линдт

– Ваша шутка неуместна, – ответил король, – и я вам приказываю в случае недоплаты этих 10 тысяч внести их без всяких погрешностей.

Пока король ожидал полной выплаты выкупа и возвращения графа Пуатьерского, за жизнь которого всерьез опасался, к нему явился человек, одетый, как состоятельный араб, и, заговорив на превосходном французском, преподнес Людовику ІХ дары. Король любезно принял его и спросил, откуда араб так хорошо говорит на французском. Тогда посетитель признался, что был раньше христианином и отступился от веры. Король нахмурился и произнес:

– Подите прочь, я не желаю с вами больше разговаривать, – и велел вернуть дары.

Посетитель удалился, но Жан Жуанвилль, заметив, как расстроился отступник, решил догнать его и поговорить. Быстро сбежав по ступеням широкой лестницы, молодой человек с легкостью достиг садящегося на коня посетителя. Жан уговорил его прогуляться с ним по замку и выяснил, что посетитель – француз родом из Провена и давно уже пожалел о том, что отступился от веры. Но боязнь насмешек, гонений, презрения и бедности удерживают его от возвращения в церковь. Со слезами пересказал Жан Людовику все тяготы жизни и душевные терзания отступника, и Людовик устыдился того, что прогнал его прочь. Тут же он издал королевский указ, запрещающий упрекать отступников, вернувшихся в христианство.

Наконец выкуп был выплачен, и граф Пуатьерский вместе с другими заложниками оказался в объятьях родных и друзей. Вместе с ним был освобожден и муж Маргариты де Бомон Жан, чета Уилфрид пригласила своих друзей к себе, и за бутылочкой великолепного красного вина Жан де Бомон и Вильям Уилфрид делились друг с другом пережитыми страхами и ужасами плена. Женщины, некоторое время послушав их, не выдержали и решили выйти на улицу, где Николетта и Мари вышивали полотна для церкви святого Илии в Акре – об этом их попросил отец Джакомо, и девушки с радостью принялись за работу. Они работали на небольшом дворике под старой оливой, Катя внимательно посмотрела на Николетту и осталась довольна легкой улыбкой, с которой ее служанка слушала рассказ Мари о проделках Пакито и Николя. Тени от листьев дерева ласкали загорелое лицо Николетты, в глазах уже не было слез и печали. Отец Джакомо сотворил чудо, тихими беседами и небольшими поручениями постепенно отвлекая девушку от пережитого несчастья.

– А оруженосец донны Анны? – спросила Маргарита де Бомон. – Он есть среди освобожденных?

Катя улыбнулась. Винченцо Доре всегда звали оруженосцем донны, с тех самых пор, как он и Николетта подружились, и парень стал помогать донне с ранеными. Но Винченцо Доре среди освобожденных не было, это Катя знала, потому что Вадик и де Сержин не раз проверяли списки выкупленных рыцарей. Скорее всего, милый юноша погиб так же, как и его пылкий хозяин герцог и донна, которой он служил так же верно, как и своему наставнику на поле боя. Слишком много рыцарей погибло от руки сарацин, число тех, кому удалось вырваться из когтей мамлюков, было смешным по сравнению с потерями, всего около 800 человек. Король планировал выкупить еще одну партию пленников, но никто не знал, успеет ли он спасти их: в Каире с христианами расправлялись так же жестоко, как и в Мансуре.

Между тем перед королем вставал вопрос о дальнейших действиях. Ему хотелось вернуться в свое королевство, но христиане Палестины умоляли его не покидать их. Несмотря на то, что, согласно договору, христиане сохраняли за собой Яффу, Цезарею, Замок Паломника, Хайфу, Назарет, Сафет, Бофор, Тир, Торон и Сидон, король не мог быть уверен, что мамлюки выполнят условия после того, что произошло при освобождении Дамьетты. Если он возвратится сейчас со своими спасенными рыцарями в Европу, то у христиан Святой земли не останется никакой иной надежды, кроме Бога.

Тем временем королева Бланка умоляла в письмах своего сына вернуться во Францию – королевству угрожали англичане. Но король знал, что если он сейчас же уедет, уже никто не спасет его рыцарей, томящихся в плену в Каире.

Понимая, что один он не имеет права принимать столь ответственное для всех его подданных решение, благородный король в одно июньское воскресение созвал своих братьев и других баронов, верных рыцарей и священнослужителей, чтобы спросить у них совета. Многие имели родственников или друзей среди тех несчастных, что еще томились в плену, но желание вернуться домой в давно покинутые замки заглушало всякое сострадание и скорбь.

Произошло столкновение крестоносцев, и силы были неравны: большая часть стояла за немедленное возвращение на Запад, они объясняли королю, что у него нет войска и что состояние его королевства требует его возвращения в Европу. Но были и такие, кто советовал королю остаться. Жоффруа де Сержин, Жан де Бомон, Пьер де Босей, де Базен и многие другие рыцари, отличившиеся в сражениях, считали своим долгом остаться здесь, оказать поддержку и помощь христианам и освободить пленных, постыдным считали они такое поспешное возвращение короля. Вильям Уилфрид молчал, стоя возле Жуанвилля, который поддерживал желающих остаться.

– А вы, сир Уилфрид? – спросил его Жан, – почему вы молчите?

– Вы забываете, милый Жан, что я лишь наполовину принадлежу Франции, у меня нет там ни земель, ни владений, я не смею советовать королю ничего. Но вы, почему вы так отстаиваете желание остаться? Не вы ли вчера признались мне, что охотно покинули бы Палестину?

– Вы не представляете, сир Уилфрид, с какой радостью я бы отправился сегодня же во Францию, но в ушах у меня звучат еще слова моего кузена, которые он сказал мне, провожая меня в поход: «Дорогой мой Жан, вы уезжаете за море, но не спешите возвращаться и помните, что любой рыцарь, и бедный, и богатый, покрывает себя позором, если оставляет в руках сарацин детей Господа нашего, с которыми отправился туда». Поэтому я готов пересилить свои чувства и желания во имя тех, кто еще остается в плену.

Вильям поразился этому, но не успел выразить своего восхищения, потому что Людовик поднялся, и споры улеглись. Король молча обвел всех взглядом и сказал так, словно каждое слово давило на него:

– Мадам королева умоляет меня вернуться во Францию, поскольку королевство в большой опасности, ибо с королем Англии нет у нас ни мира, ни перемирия. Люди Палестины, с которыми я разговаривал, просят меня остаться здесь и не дать мамлюкам захватить Святую землю. Прошу вас подумать об этом и ответить так, как вы решите, через восемь дней.

Все поднялись и вышли, и долго еще потом по коридорам слышался гул горячего спора.

Пьер де Босей удержал за рукав сира Уилфрида, когда тот выходил с Жуанвиллем из покоев короля.

– Мне нужно поговорить с вами, Вильям, – тихо сказал де Босей, увлекая Уилфрида в боковой коридор, где не было ни души. Внутри де Босея все еще шла борьба – он не был уверен, что действительно хочет открыть Уилфриду правду о его вероломной супруге, но графиня Артуасская была права, заметив, как уязвлен был Пьер де Босей, когда она раскрыла ему глаза на дружбу де Базена и Катрин Уилфрид. В самом деле, Пьер вовсе не был возмущен неверностью Катрин, он сам был не прочь приударить за ней – его задело то, что она предпочла другого. Но ему казалось, графиня не просто так завела с ним этот разговор, ей определенно хотелось, чтобы Уилфрид узнал правду о своей супруге. Что именно двигало графиней, де Босей не знал, задумываться над тайнами женской души он не любил, поэтому, отведя Вильяма Уилфрида в сторону, он поведал ему все, что знал, и все, что рассказала ему графиня, конечно, не упомянув ее имени.