Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Они меня именно мучат…

Странное сознание своей вины вновь встает перед совестью, тяжелый обруч сжимает голову еще больше, я без сил падаю на постель. До чего тяжело, до чего тяжело все это!

8 декабря.

Сегодня получила письмо от Вали.

По обыкновению грустное, точно придавленное чем-то. С каждой строчки – так и кажется – смотрят ее печальные глубокие глаза, из-за писанных слов слышится ее голос: «за что загубили меня». Не переписываться с ней нельзя. Ей без того тяжело живется.

А каждое ее такое письмо – точно раскаленным железом проводит по незажившей ране. Я заслужила, заслужила эти страдания.

Но нет. Я не так виновата, ведь я была так молода, всего на два года старше, – и не могла лучше ее понять последствия. Мы одинаково росли, одинаково мало знали жизнь и людей. Нет, эти упреки совести слишком мало заслужены.

11 декабря.

Я совсем больна. Сегодня утром голова так закружилась, что чуть не упала.

Придется, видно, обратиться к доктору…

Есть у меня здесь одна знакомая женщина-врач Бабишева, приехала сюда с дочерью. Добрейшая дама, курит папиросы и по-дворянски – нерасчетливо тратит деньги. Уже заняла у меня 20 франков до первого числа. Дочь – студентка медицинского факультета, тонкое, хрупкое существо, вся поглощенная медициной. Она только что перевелась из Лиона на первый курс. Спрашивала ее – к кому обратиться, – она ничего и никого еще не знает; целыми днями сидит над книгами – к экзамену готовится. Мать ее – специалистка по женским болезням – тоже ничего не знает.

Дочь посоветовала справиться в Ecole de Médecine. Пойду завтра. Совсем измучилась.

12 декабря.

Пошла в эту Ecole de Médecine. Спросила консьержа – где консультация по нервным болезням?

Тот сказал: в Сальпетриер, от 9 до 11, спросить клинику д-ра Raimond. Я посмотрела на часы, – было половина десятого. Можно было надеяться попасть на прием.

Стояло холодное, серое утро. Парижане не шли, а бежали по улицам, подпрыгивая на ходу, чтобы согреться…

Скверно здесь зимою: холод, по-моему, сильнее, чем у нас, в России, потому что нет снегу, – под ногами холодный камень; в доме тоже холодно… Солнца нет, тусклый, серый дневной свет, серые дома… При моем теперешнем настроении – такая погода тяжело ложится на сердце…

Консьерж весьма обстоятельно указал мне омнибус. Я села на бульваре Сен-Жермен, и дорога до Сальпетриера показалась мне бесконечной. Salpêtrière! это имя у меня по ассоциации идей тесно связано с Шарко.

И я даже обрадовалась, увидя его статую при входе в больницу… Вот она, эта знаменитая больница…

За высокой каменной стеной – точно город, выстроенный на свой особый лад: пять огромных серых каменных корпусов, между ними – тихие, пустынные улицы…

– Где клиника доктора Raimond’a? – спросила я у служащих.

– Третий дом налево.

Это был маленький, чистенький одноэтажный домик с двумя дверями.

Я отворила наудачу одну из них, вошла… и… остолбенела.

Большая с низким потолком комната была переполнена студентами и студентками. Впереди возвышалась эстрада, а на ней – небрежно развалясь в кресле, сидел, очевидно, один из медицинских богов, окруженный своими жрецами-ассистентами.

Перед ним стоял стул, на нем сидела женщина в трауре и горько плакала; рядом с ней стоял мужчина средних лет – очевидно, ее муж.

– Hein, – toujours des pleurs, toujours des idées noires?3 – презрительно, свысока ронял слова профессор, не глядя на больную.

Несчастная женщина молчала, опустив голову и тихо всхлипывая.

– С самой смерти сына все так, – ответил за нее муж. И за свой почтительный ответ был удостоен:

– «Hein?!»4

Еще вопрос, еще ответ мужа, и опять снисходительное: «hein?»

Опрос больной, очевидно, кончился.

Ее свели с эстрады по лесенке; профессор написал рецепт и протянул его мужу. По их уходе – он стал объяснять студентам болезнь, ее симптомы и следствия. То, что он говорил, было, очевидно, умно, очевидно, хорошо, – но, по-моему, не хватало одного, и самого главного: сострадания к несчастному человеку, – и своим грубым обращением с больной ученый профессор подавал самый плохой пример своим ученикам.

Бледный, худенький мальчик в сопровождении родителей-рабочих робко взошел на эстраду и растерянно озирался кругом.

–…Hein, – voyons qu’a-t-il?5 – снова раздался снисходительно-повелительный голос знаменитости, которая даже не шевельнулась при появлении больного.

Сердце болезненно замерло и остановилось…

Так неужели же и мне надо взойти на эту эстраду, вынести весь этот допрос перед сотнями любопытных глаз, мне – и без того измученной жизнью – перенести еще все это унижение своей личности, служить материалом для науки, да еще с которым обращаются так презрительно??

И эстрада показалась мне эшафотом, а профессор палачом.

Взойти на нее добровольно?!

Голова кружилась все сильнее и сильнее…

– Monsieur… что это…

Стоявший рядом со мной студент, усердно записывавший все время лекцию в тетради, обернулся с недовольным видом.

– Это демонстрация больных и лекция. Идите в приемную и ждите своей очереди.

– А нельзя… иначе…

– В клиниках всегда так делается.

Он вовсе не был расположен давать объяснения, профессор читал, и ему надо было записывать. Все стоявшие и сидевшие кругом тоже сосредоточенно записывали каждое слово.

Я вышла из залы, прошла немного вперед и отворила другую дверь.

Небольшая комната, вся заставленная скамейками, на которых сидели больные, ждавшие своей очереди.

Маленькая худенькая женщина в белом холщовом платье и кокетливой черной наколке с лентами подошла ко мне.

– Вы опоздали к приему, номеров больше не выдают.

Из соседней маленькой комнатки выглянул молодой человек в белой блузе.

– Когда профессор принимает у себя на дому?

Молодой человек в белом исчез в комнатке; я слышала, как он спросил кого-то, потом вышел снова и посмотрел в записную книжку. «По средам и пятницам».

– А как зовут этого профессора и как его адрес? – догадалась я спросить.

– Dejerine6.

– Сколько платят ему за визит?

– От 40 до 50 франков.

– Merci, monsieur7.

Я опять была на дворе, среди этих огромных серых каменных зданий. Отчаяние, холодное, безграничное отчаяние охватило душу…

Что мне оставалось делать? Идти на прием и взойти на этот эшафот… Да ведь тут душа живого человека, все горе, все несчастье служит материалом, вещью, с которой не церемонятся.

Нет, уж лучше пойду к нему на дом. А где взять 40 франков? Ведь этот господин не сказал, что с учащихся не берут… значит, здесь другие порядки, чем в Петербурге… должно быть, здесь бесплатно только в клиниках… Что же мне делать, что же мне делать?!

Как в тумане, не сознавая ясно, что происходит кругом, шла я домой.

На меня наезжали извозчики, звонила под самым ухом конка.

Я ничего не замечала, точно в первый