Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Сейчас был у И. Н. Дурново, уезжающего сегодня в Москву, и узнал от него, чем разразилась история с Катковым. Об этой истории имел уже понятие со вчерашнего дня, когда, зайдя утром к [Е. М.] Феоктистову, застал у него одного из рабов Каткова, [Н. А.] Любимова, с носом на квинте[621], и самого Феоктистова нашел крайне встревоженным и едущим к [В. К.] Плеве, по важному делу, как он говорил. Сегодня днем узнаю от зашедшего ко мне другого клеврета Каткова, [Д. И.] Воейкова, бывшего правит[еля] канц[елярии] у [Н. П.] Игнатьева, что речь идет о предостережении Каткову. Воейков при этом как будто представлял правительство виновным, а Каткова каким-то недоступным богом. Я не вытерпел и сказал Воейкову, что совсем не понимаю ни его речей, ни Каткова, и только тем, что он стареет, объясняю себе то незнание меры и ту бестактность, которые в Каткове все более проявляются и дают ему фигуру зазнавшегося холопа; в особенности он неузнаваем с того времени, как удалось Делянову выхлопотать ему последнюю мотивированную награду[622]. Воейков начал было говорить общие фразы о значении Каткова, но я ему на это сказал: чем сильнее талант Каткова, чем сильнее его значение, тем строже его обязанность понимать, что не в теперешнее время, когда у Государя без того избыток трудных забот, когда умы вообще настроены минорно и тревожно, не теперь ему, поставившему себя во главе защитников принципа и основ власти, – играть роль народного трибуна по вопросам иностранной политики и волновать умы против правительства! Что же это за служение принципу, если я буду его поддерживать в том, в чем я с правительством согласен, и буду против правительства в том, в чем я с ним не согласен. Ведь тогда исчезает разница между Катковым и [И. К.] Нотовичем – ибо Катков в трудную минуту для России идет против иностранной политики правит[ель]ства, а Нотович идет против внутренней политики. Нет, это не патриотично и не хорошо. И неужели Катков думает, что в нем больше патриотизма, чем у Государя?

Ведь это сумасшествие, если он это думает.

– Так что – вы были бы за предостережение Каткову? – спросил меня Воейков.

– Боже сохрани.

– А за что же?

– Предостережение дало бы ему только новый повод драпироваться или выкинуть какую-нибудь штуку. Нет, я бы дал голос за объявление ему Государева неудовольствия за то, что его статьи по иностранной политике России неприлично и резко расходятся с теми основными началами уважения к правительству, которые он постоянно столь справедливо охраняет и отстаивает в других областях государственной жизни.

И за то спасибо Воейкову, что мне удалось его поколебать в его необдуманном обожании непогрешимости Каткова.

От Дурново узнал, что, к счастью, предостережение было отменено и заменено именно этим изъявлением неудовольствия.

Очень жаль, что все это случилось. Но, грешный человек, я прежде всего жалею о том, что появляются такие «правительственные сообщения», которые касаются щекотливого вопроса услуг нам Германии и т. д. Зачем в нынешнее нервное время говорить об этом; прямо или косвенно все-таки читая такое сообщение, невольно представляешь себе: не вызвано ли это сообщение каким-нибудь давлением на нас Германии, или особенною дружбою к Германии, или каким-нибудь соглашением с Германиею? А все это невольно возбуждает что-то горькое в душе, и в конце концов, комментируемое, ведет к фальшивым положениям и задевает самое дорогое и святое, обаяние Царя… А Каткову дает повод прикидываться народным трибуном, а пожалуй и мучеником за убеждения!

Более того, по-моему, неполитично придавать какое-нибудь важное значение статьям Каткова и как бы с ним вступать в равные полемические отношения, чтобы затем пускать по Европе правительственные сообщения, как бы вызванные сильным влиянием статей Каткова. В таком сообщении правительства всякий видит признание правительством какой-то особенной силы за катковскими статьями, вследствие чего разлад между газетою «Моск[овские] вед[омости]» и русским правительством производят в какое-то государственное событие. А затем это событие дают на эксплуатацию европейским газетам и, пожалуй даже, политиканам. Является такой толк: будто Бисмарк нарочно раздувает значение статей Каткова, чтобы потом на это значение жаловаться русскому правительству и усиливать нерасположение его к такой газете, как «Моск[овские] ведомости». Когда этот толк пущен, тогда является в сферах, окружающих Бисмарка, другой толк: вы видите, говорят там, как правительство в России непопулярно, даже «Моск[овские] ведомости» идут против него. Весь этот мир толков и сплетен надо иметь в виду, в особенности потому, что в сущности, на дне всего этого раздуваемого Бисмарком значения печати в России лежит непримиримая теперь ненависть Бисмарка к «Московским ведомостям» за их дальновидное недоверие к политике Бисмарка вообще и к его дружбе к России… Вот почему, во избежание всех этих недоразумений и толков, будь я правительство, я никаких других сообщений относительно статей Каткова не делал, как краткие и категоричные: «Статья № такого-то в “Московских ведомостях” по вопросу иностранной политики, как основанная на догадках и заключениях несправедливых, безусловно неверна». И больше ничего.

Вопрос о нескладном ходе нашей государственной полиции далеко не исчерпывается дурными отношениями [П. А.] Грессера к [П. В.] Оржевскому и неправильною, сколько кажется, постановкою отношений петербургского градоначальника с его полициею к государственной полиции и к товарищу мин[истра] вн[утренних] дел, начальнику жандармского управления. В данное время тут есть еще одна важная причина неурядицы. Причина эта – одна личность, про которую мало говорят, потому что она в тени, но на самом деле эта личность далеко не в тени. Скажу без церемоний, личность эта просто дрянь и большая и вредная дрянь. Это [П. Н.] Дурново, директор Деп[артамен]та госуд[арственной] полиции. Какими судьбами такая бездарная, мелкая до ничтожности и дурная личность могла попасть в директоры деп[артамен]та, да еще такого важного департамента, как госуд[арственная] полиция – никто понять не может. Но кроме того на беду у этого Дурново есть жена[623], самого современного направления, у которой все связи и симпатии в лагере нигилистов. Отсюда выходит, что Дурново представляет собою двойную личность: наружно он будто служит правит[ель]ству, а внутренно, находясь в полнейшем рабстве у жены, он левою рукою покровительствует немалому количеству тех негодяев, которых он правою рукою будто преследует. Давно недоумевал, слыша от разных губернаторов сетования на Департам[ент] госуд[арственной] полиции, что они в нем постоянно находят прямую оппозицию всякой мере, направленной против того или другого политического негодяя, что это значит? Еще больше стал недоумевать, когда от разных чиновников Департамента полиции на правоведском обеде[624] (эти чиновники все правоведы молодые) слышал точно по лозунгу какому-то, ненавистью исполненные нападки на Грессера с одной стороны, а с другой под пьяную руку какие-то сентиментальные диссертации о том, что политических преступников надо окружить ласковыми заботами, давать им возможность возвращаться в общество и т[ому] подобные сентиментальные излияния. Только на днях все эти недоумения рассеялись, и я узнал всю печальную правду. И как нарочно при свидании с губернатором тверским и с [А. А.] Татищевым, бывшим пензенским губернатором, оказалось полное подтверждение всей этой печальной подноготной. [А. Н.] Сомов, губернатор тверской, был недавно здесь и имел объяснение с [Д. А.] Толстым по поводу вопроса: правда ли, что Тверское земство наводнено политическими агитаторами?