Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

разговор даётся ему с трудом.

— Так вот! — продолжал я ещё громче, словно пытаясь донести эту мысль до всех присутствующих. — Если мы все врём, это значит только одно, что нет на свете дружбы, нет любви, нет веры, ничего нет… Один сплошной симбиоз и блядское выживание!

— Эдуард! Ну сколько можно?! — Костя взмахнул белоснежными ручками, как дирижер перед началом оратории.

— Да отъебись ты, халдей нахальный, — процедил я сквозь зубы, метнув в него короткий презрительный взгляд.

— Тихо, тихо, тихо… Возьми себя в руки, Эдуард, — начал меня успокаивать Калугин, а бармен в это время смотрел на него умоляюще, с надеждой, что хотя бы начальник службы безопасности угомонит этого дебошира.

Мы замолчали. Андрей допил пиво и спросил меня как ни в чём не бывало:

— А кого ты собрался грохнуть?

— Я не уверен, что могу с тобой этим поделиться, — заносчиво ответил я.

— Насколько я понял, тебе без моей помощи не справиться…

— Андрюша, а заказать тебе водочки? — спросил я и фамильярно положил руку ему на плечо; раньше я не мог себе этого позволить, но после того как он рухнул с пьедестала и глиняные обломки его личности валялись у моих ног, я разговаривал с ним на равных и даже свысока.

«Боже, все врут, — подумал я, глядя ему прямо в глаза, — и каждый выдает себя за другого человека, пытается продать подороже, стыдится своего истинного ценника».

— Мне уже хватит сегодня, — ответил Калугин на моё предложение. — И вообще я собираюсь завязывать. В Псебай хочу, к батюшке.

— Ладно, пошли отсюда, — молвил я, слезая со стула.

Выйдя из бара, мы сели на лавочку в тени размашистой магнолии. Голубая луна выглядывала из-за перистых облаков. С моря слышался монотонный рокот прибоя, и порывы ветра приносили запах йода. Начинался шторм.

Калугин закурил и попросил рассказать, что со мной приключилось. У меня сразу заныло колено.

— А чё рассказывать, Андрюша? Убить меня сегодня хотели. Даже сам не понял за что…

— Детали.

Я рассказал ему о своей неудачной поездке в такси.

— Машина какая была? — спросил Калугин, пристально щуря глаза.

— Темно-синяя «девятка».

— Точно «девятка»? Или, может быть, «девяносто девятая»?

— Нет, «девятка».

— А номер не запомнил? Ну хотя бы какие-то цифры.

— 895, — ответил я неуверенно. — Или 985. Не могу вспомнить. Левый габарит слегка битый. Кусочек отколот.

— Давай, Эдуард, думай. Вспоминай всё. Выгребай как мелочь из карманов для опохмелки, — приговаривал довольно отчётливо, в самое ухо, и при этом мягким движением сжимал и отпускал моё дряблое безвольное плечо.

Луна изгалялась на небе — то забегала в облака, то раздувала их в разные стороны, то они вновь её окутывали ядовито-жёлтым туманом. Мне казалось, что она расширяется постепенно, становится всё больше и больше, а ещё мне казалось, что она вот-вот сорвётся с орбиты и упадёт в море с огромным сияющим всплеском.

Какие-то неправдоподобно высокие люди, похожие на богомолов, проследовали мимо, подозрительно вытянув в нашу сторону свои жилистые длинные шеи. Я совершенно отчётливо уловил, как потрескивает при каждом шаге их хитиновая одежда.

В голове проносились какие-то расплывчатые воспоминания: сперва я иду пешком вдоль трассы, в мою спину упираются столпы яркого света, я поднимаю левую руку, но они равнодушно проносятся мимо, исчезая в темноте и оставляя в безжизненной ночи лишь хищные глазёнки габаритов, а потом вдруг я просыпаюсь среди камней… И словно не было тех двоих.

— Как же я там оказался? — бормотал я вполголоса. — Я ничего не понимаю. Всё кажется реальным, кроме этих чертей. Они как будто появились во сне, максимально приближенном к реальности…

— У тебя была когда-нибудь горячка? — спросил Калугин.

— Нет, — решительно ответил я, но после некоторой паузы согласился: — Да… Наверно… Наверно, это была горячка. Совсем недавно. Я видел бесов своими собственными глазами, как тебя сейчас. Они выбросили меня из лифта, который опускался в ад. А ещё в номере со мной разговаривал Сатана… Он принимал разные обличия и даже был моим отражением в зеркале. Он разговаривал со мной моим же ртом.

— Пойми, — сказал Калугин вкрадчивым голосом, словно боялся вспугнуть птаху здравого смысла, севшую мне на плечо, — алкоголь стирает границу между реальностью и нашими иллюзиями. Напрочь стирает, но происходит это незаметно, постепенно. Ты даже не замечаешь как переходишь эту черту. Ты даже поверить не можешь, что это уже не реальность, настолько это всё правдоподобно.

— У тебя было?

— Да.

Мы замолчали, а через некоторое время он спросил:

— Ты хотел когда-нибудь убить… без всякой на то причины?

— Нет. Никогда. — Задумался. — Но я довольно часто встречал людей, к которым мне приходилось применять насилие, и в некоторых случаях это заканчивалось летальным исходом.

— Что?! Ты хочешь сказать, что ты убивал людей?! — воскликнул Калугин; в его взгляде появилось явное недоверие.

— А ты не убивал?

— Я был на двух войнах.

— Я тебе, Андрюша, так скажу: вся моя жизнь была войной, с самого детства, и эта скрытая война давно идёт на земле. Я окунулся в это противостояние, как только пришёл в детский садик, а потом была школа, пионерские лагеря, дворовые разборки, кабаки… Ну а в конце восьмидесятых наша страна окунулась в омут гражданской войны. Столько повылазило нечисти, столько было пролито крови на улицах наших городов. Это была всё та же война добра со злом — война, которая продолжается уже тысячи лет и которая когда-нибудь закончиться Армагеддоном.

— Ты, наверно, думаешь, что стоишь на стороне добра? — спросил он с некоторой иронией.

— Первого человека я убил, когда мне было семнадцать, — продолжал я, оставив его вопрос без ответа, а он внимательно меня слушал, и на лице его не осталось даже тени сомнений; он понимал, о чём я говорю, потому что сам прожил такую же жизнь. — Я ни секунды не раскаивался, что совершил это убийство. Во-первых, это была самооборона, как и во всех остальных случаях. Во-вторых, эта была конченная тварь, вся сплошь покрытая блатными наколками, и во всех остальных случаях это были такие же нелюди, которым туда