Коммунисты - Луи Арагон

верно, мучило ее все утро: — Как вы думаете, мадам, Жозеф, должно быть, ранен в правую руку, раз он сам не пишет? — Конечно, конечно. Умом бедная девушка не блещет.

— Надо есть, Эжени, даже через силу.

— Вы так добры, мадам… — всхлипнула Эжени. Заладила одно и то же… От этих слов Сесиль всю передергивало. За завтраком разговаривали не больше, чем в дороге. Гостиница была средней руки, кормили прилично. Путеводитель Мишлена рекомендовал ресторан на другом конце города… но госпожа Виснер, как это иногда бывает, не могла и подумать о том, чтобы проехать еще сто метров, а кроме того, ей не хотелось вести Эжени в дорогой ресторан: это было бы бестактно и только смутило бы горничную.

От Сент-Менульда дорога идет прямо на Аргонны. Дождь превратился в ливень. Через Клермон совсем недалеко до Вердена, а оттуда надо повернуть на север… словом, осталось меньше чем полдороги. Они приедут после трех. Машина шла хорошо, ровно, хотя и не очень быстро… в общем ничего.

Госпиталь помещался в просторном монастырском здании, построенном в виде четырехугольника, — с большим внутренним двором, с крытыми галереями вдоль всего двора и длинными синими полосами шиферных крыш. Это было типичное здание начала XVIII века, подстать религии той эпохи. Странно было видеть вместе монахинь и солдат. Всех стариков из приюта для престарелых запихнули в одно крыло. Остальные помещения были заняты военными. Жозеф Жигуа? Сразу его не могли найти, пришлось ходить по галереям, разыскивать дежурного. Потом они шли обратно, по лестницам, по коридорам. Полы всюду выложены черными и белыми плитками. — Жигуа? Сорок седьмой… в палате оперированных… — Эжени упорно молчала. Она держалась в тени. Все должна была спрашивать Сесиль… в конце концов этот Жозеф не мой брат… В госпитале стоял унылый, зловещий полумрак. Дождь барабанил в окна. Казалось, будто находишься в трюме парохода. Наконец какой-то военный привел их в длинную палату, и к ним вышли санитар и монахиня. Монахиня в большом белом чепце осведомилась: — Это вы спрашивали сорок седьмого?.. Погодите… — Она, как и все, обращалась к Сесиль. Сесиль сказала: — Вот его сестра, мадемуазель Жигуа. — Его сестра? — переспросила монахиня. Санитар наклонился к ней, и они пошептались между собой, потом монахиня сказала громко: — Надо бы ее предупредить…

Они пошли вчетвером по нескончаемому залу; некоторые раненые приподымались на постелях, чтобы посмотреть на них, другие звали сестру: — Сестрица, утку… — Некоторые койки были не заняты. В конце, по обе стороны залы — две отгороженные клетушки, так называемые боксы. Эжени собиралась уже войти, но санитар остановил ее: — Ничего ему не говорите… каким бы вы его ни нашли. — Она подняла на санитара глаза, встревоженная, оробевшая, и прошептала: — Хорошо, я ничего не скажу… — Она прошла вперед, а санитар за ее спиной выразительно посмотрел на Сесиль и ребром правой ладони ударил себя по локтю, потом левой ладонью по другому локтю.

Самое страшное было не то, что у Жозефа ампутировали обе руки. Он ослеп, вся голова была забинтована: ему оперировали лицо, — вернее, то, что осталось от лица, от носа, от одной щеки… Говорить он мог. Он узнал голос Эжени. — Нини… — прошептал он.

Для этого страшного, ослепшего, изувеченного обрубка Эжени все еще была Нини… Эжени смотрела на него, окаменев, прижав ладонь к губам. Она ужасно боялась разрыдаться. — Маленький ты мой, — лепетала она, — видишь, я приехала… — Только произнеся эти слова, она поняла, что сказала. — Маленький ты мой…

Он издал какой-то звук, похожий на смех, и произнес: — Я тебя не вижу, но я тебя слышу, Нини…

Сесиль не выдержала и попятилась к двери в общую палату. Брат и сестра разговаривали вполголоса. Эжени старалась овладеть собой и говорить естественным тоном, а Жозеф шептал: — Понимаешь, я не хотел, чтобы приезжала Мими… чтобы она сразу увидела меня, такого…

Что отвечала Эжени? Неловкие, бессмысленные слова звучали невнятно: ее душили слезы. Сесиль слышала, как Жозеф сказал: — Понимаешь, я не знаю, на кого я похож… Рук-то у меня нет, чтобы посмотреть…

Сесиль не в силах была слушать дальше. В коридоре к ней подошел молодой врач. Он помогал кромсать сорок седьмого.

— Чистая работа!.. Но что ни делай, а когда повязки снимут, на брата вашей подруги будет не очень-то приятно смотреть… — Молодому врачу посетительница явно пришлась по вкусу. Это был плюгавый шатен, желтоватого оттенка, с намеком на усики; кепи с красным бархатным околышем было лихо надето набекрень. В этой окаянной дыре такая дама — находка. И он решил позабавить ее анекдотом:

— Знаете, брат вашей подруги… Он, повидимому, ярый атеист. На днях он устроил целый скандал. Монахиня надела ему на шею цепочку с образками… С ее стороны это было даже трогательно… она-то ведь верит, правда? А он поднял крик. Никто не решался снять их. Наконец санитар сжалился над ним. Так что вы думаете? Когда он снимал образки, сорок седьмой плакал навзрыд и говорил: руки мои, руки… Что ему есть нечем, к этому он уже привык… а вот тут из-за образков разнервничался. Санитар сам мне рассказывал… А так вообще он спокойный.

Возвращаться в этот вечер было поздно. Кроме всего прочего, ночью можно нарваться на неприятность. Приезжим дамам отвели комнату с двумя кроватями в том крыле, где помещались престарелые. Там тоже пол был выложен черными и белыми плитками. Никогда еще время не тянулось для Сесиль так медленно. Молодой врач раздражал ее: он напоминал хорька. Кстати, и расцветка у него была соответствующая. Он становился не в меру предприимчивым. Чтобы отделаться от него, она одна спустилась во двор и стала бродить по галереям, потому что дождь лил без устали, как будто подрядился промочить всю землю и всех людей. Дул холодный ветер. Сесиль ходила взад и вперед. Она думала о Жане. С тех пор, как она увидела это существо, ослепшее, окровавленное, без рук, она думала о Жане. Что бы ни случилось страшного на свете, она думала о Жане. Она дрожала за Жана. А Жан, конечно, больше не думает о ней. Он ведь совсем мальчик. Ей надо перестать думать о Жане.

Она думала о Жане.

* * *

Эжени говорила весь этот вечер без умолку. Ее словно подменили. Она говорила без умолку. Она говорила о чем угодно. О том, что ей