Коммунисты - Луи Арагон

помещалась на седьмом этаже в доме на авеню Анри-Мартен. Казалось, что личной жизни у нее нет.

Сесиль положила на камин письмо от Жоржетты Лертилуа, уехавшей на юг за детьми. Эдмон и Карлотта на днях вернулись в Антибы, Мари-Виктуар упала с велосипеда…

— Ну, Эжени, покажите письмо…

Письмо было от соседа по палате. Брат Эжени не может писать сам. Они лежат в госпитале недалеко от Вердена, уход хороший, даже очень хороший. Но Жозеф тяжело ранен. Ему бы очень хотелось, чтоб сестра его навестила. Только пусть она не пугается, когда увидит брата. Конечно, несчастье большое, но сейчас он страдает гораздо меньше. Трое их подорвалось на мине. Тем двоим не повезло — они умерли, особенно одному — он долго мучился. Жозеф просит сестру приехать одну, то есть без Мими, — Мими, его девушка, они собирались пожениться, объяснила Эжени, — пусть Эжени сама посмотрит, поговорит с Жозефом и подготовит Мими…

Больше в письме ничего не было.

Эжени плакала. Она стеснялась своих слез. Оправдывалась… — Простите, мадам. Но вы меня понимаете. Разве вы на моем месте не плакали бы? — Она отвернулась. — Мне очень неудобно, что я при вас в таком виде. Но я никак не могу удержаться от слез. Говорят, туда, где этот госпиталь, очень трудно добраться, две пересадки, а потом там военная зона…

Сесиль посмотрела на Эжени. Ее не назовешь ни красивой, ни некрасивой. Живя у Сесиль в горничных, она приучилась следить за своей внешностью. Раньше она служила в провинции, кажется, в каком-то имении в Шере… Сесиль вдруг заметила, что за три года, которые Эжени прожила у них в доме, она первый раз посмотрела на свою горничную. Нет, зачем же преувеличивать? И раньше смотрела. Разве Эжени прежде носила медальончик на цепочке у самой шеи? Ну, конечно, носила, помню, раз она даже уронила его… Он раскрылся, и Сесиль увидела фотографию молодого человека: «Мой брат», сказала Эжени и покраснела. Неужели же я чудовище? Она опять посмотрела на Эжени. Заставила себя посмотреть на Эжени, как на человека. Этого мало: посмотреть, как на человека своего круга.

Эжени молча плакала.

Слезы подступили к горлу Сесиль. Но это были другие слезы. Она плакала не об Эжени и не о Жозефе. Это были себялюбивые слезы, она плакала от стыда, от злости на себя, потому что вдруг поняла, какая она. Она быстро подняла руку, чтобы смахнуть слезы. Эжени это увидела. Она увидела, что госпожа Виснер плачет. И смиренно сказала: — Вы так добры, мадам… — Сесиль не выдержала; она выбежала из гостиной, и совершенно растерянная Эжени осталась одна перед голубым пуфом.

Эжени перечитала письмо. Жозеф… Господи, что с ним, что с Жозефом? Куда он ранен? Она опять перечитала письмо. Там ничего не было сказано! Как глупо, забыли написать о самом главном. Там ничего не сказано.

Сесиль вернулась в гостиную, холодная, спокойная. — Эжени…

— Что угодно, мадам?

— Завтра я отвезу вас на машине в госпиталь к брату.

— Но туда очень далеко… — Не дождавшись ответа, она прибавила: — Вы так добры, мадам… — и, закрыв лицо руками, рыдая, упала на голубой пуф.

— Ну же, ну, бросьте плакать, — остановила ее Сесиль. — Ведь пока вы не знаете толком, что случилось… — И она прибавила после минутного колебания: — Может быть, все не так страшно… — Ах ты господи, да ведь ее ждет Луиза. Она протянула руку к телефону, но передумала. Придется долго объяснять. — Эжени, когда у вас будет свободное время… Пожалуйста, позвоните баронессе Геккер и передайте, что я прошу не ждать меня завтра, что мне надо уехать… Ну, придумайте сами что-нибудь… скажите, что я позвоню, когда вернусь.

* * *

Фред пришел домой поздно, не в духе; он хотел принять ванну, по колонка была в неисправности. На заводе опять неприятности, там совсем запутались с этой сложной системой вычисления процентов, с дурацкой калькуляцией оплаты рабочих. Почему правительство не скажет прямо, чего оно хочет?.. А то они уже третий раз меняют систему, бесконечные подсчеты, а у рабочих создается впечатление, что их обкрадывают. А кто обкрадывает? Разумеется, мы. Вечно мы. Еще когда у них были свои представители, которым они доверяли, можно было разговаривать. А теперь…

Все это очень мало интересовало Сесиль. Завод внушал ей отвращение. Однако она спросила: — А теперь они не доверяют своим представителям? Почему?

— Что за дурацкий вопрос! — с досадой сказал Фред. — Да, знаешь, всем забронированным объявили, что наши брони будут пересматриваться. Я просто не понимаю, чего правительство дожидается? Можешь себе представить, союз металлистов на Ангулемской улице все еще в руках подголосков Москвы. Там есть один такой Тэнбо, его просто надо расстрелять… Все время на заводе появляются надписи, находят листовки… они наглеют с каждым днем. В общем нам, забронированным, заявили, что наши брони подлежат пересмотру. Вернее, что их надо возобновлять каждый месяц…

— Зачем вы мне это рассказываете, мой друг?

— Если, например, моим поведением будут недовольны, меня могут послать на фронт… первого декабря, первого января, первого февраля…

— Вас пошлют на фронт?

— Да нет… могут послать… Ведь с рабочими никогда не знаешь, что они думают, только постепенно узнаешь их истинное лицо. И поэтому очень полезно довести до их сведения, что всегда есть возможность отправить их на войну…

— А, так это для рабочих! Понимаю! Но зачем же отправлять их на войну, раз все знают, что мы не воюем?

— Слушай, Сесиль, не прикидывайся дурочкой! Дадут мне сегодня поесть?

— Конечно… я даже хотела вас попросить… чтобы Эжени могла пораньше уйти…

— Что случилось? Эжени заболела?

Он был ей противен до тошноты. Она не ответила и позвонила. Вошла Эжени. — Можете подавать… — Фред, стоя перед зеркалом, провел по щекам рукой и решил, что, пожалуй, можно еще не бриться. Сесиль сказала:

— Есть письмо от Жоржетты. Барбентаны приехали в Антибы.

— Эдмон не призван?

— Как будто, нет. Письмо на камине. Если хочешь, можешь прочесть… Да, кстати, завтра я уезжаю на целый день и вернусь в среду, по всей вероятности, к вечеру…

Он обернулся к жене: — Что? Ты уезжаешь?

— Брат Эжени ранен…

— Плевать я хотел на брата Эжени… — Он выдавливал прыщик, который нащупал слева от кадыка. Подумав, он прибавил: — Серьезно ранен?

— Не все ли