Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

мере еще пять лет им придется держать на цепи своих собак, разевающих жадные пасти. Тех самых собак, которых они науськивали на нас восемь лет тому назад, на двор Лаурила. Но все же ради такого дела я не предложу сейчас кричать: «Да здравствует царь». Потому как это не подарок, за который надо благодарить, а простая справедливость.

Когда люди бурно зааплодировали в знак горячего одобрения, он со строгим видом откашлялся, опустив глаза и стараясь сдержать волнение. Было бы неудобно показать людям, что ты доволен собою. Но после собрания у него все-таки осталось чувство удовлетворения и даже гордости.

— ...н-да-а... У господ, конечно, другое объяснения всему этому, но разве обязательно верить их вракам? Послушать, так вот уже десять лет они только лишь и делали, что не щадя сил ратовали за наше дело. Все они уже давным-давно хотели освободить нас — и суометтарианцы, и младофинны, и аграрии. Все вожди буржуазии хлопочут о благе торппарей в поте лица своего. Тут стараются и Паасикиви, и Хаатая. Но объясните вы мне, пожалуйста, почему же мы еще и по сей день находимся под защитой незаконного указа русского царя? Какая у черта земельно-арендная комиссия могла бы мне это разъяснить? Ведь послушать их речи, так подумаешь, что сами торппари ставят палки в колеса, руками и ногами упираются — не дают провернуть это дело. А все остальные — так просто из сил выбиваются, стараются их, торппарей, освободить. Да только трудно заставить меня поверить в эти сказки. Я уже не ребенок. Когда-то я верил что там, за облаками, находится небо и рай, но там, насколько мне известно, лишь воздух да пустота.

Вернувшись домой, он еще долго расхаживал по избе в приподнятом настроении. Видя, что муж доволен своим выступлением на собрании, Элина спросила:

— Что же ты им там говорил?

— Я сказал всего несколько слов. Я подумал, что это Халме всегда говорит так, чтобы непременно заморочить людям головы. Много слов не нужно. Они только должны попадать в точку. Вилхо, принеси-ка папе газету.

И он уселся с газетой в кресло-качалку. Отталкиваясь от пола носком сапога, он легонько раскачивался и время от времени насмешливо хмыкал:

— Вот оно что... так и есть. Конечно, Гюллинг уж поставит все на свое место... Эх, если бы мне дали хоть раз сказать им несколько ласковых слов. Я бы нашел, что сказать господам, болтающим о равноправии... Посмотреть бы на эту рожу, да, взявши за горло да поприжавши чуток, сказать: а ну-ка, папаша, поговорим теперь начистоту и брось-ка лгать да изворачиваться. Только, мол, выясним кое-какие житейские истины.

Так он бормотал, глядя в газету и раскачиваясь. Домашние не слушали его. Элина накрывала на стол, а Вилхо за печью возился с отцовскими рабочими сапогами. Он пытался надеть их. Наконец это ему удалось, и он даже встал, но маленькие ноги не доставали до полу. Вилхо тут же шлепнулся и выругался шепотом:

— Ф-фатана.

Пастор вынужден был сам начать разговор, как ни щепетильно было это дело. Самым любезным тоном и с безмятежным спокойствием в голосе пастор сказал:

— Ну вот, значит, теперь наш договор сохраняется еще на пять лет, так что, я полагаю, все остается без изменений.

— Да. Слышно, что так. Говорят, царь поспешил на помощь.

— Только почему он не созвал парламент, чтобы уж законно решить вопрос?

— Не знаю... Что за причина... Или он посчитал, что не стоит, потому как они там годами мололи, мололи — и все без толку... Решил, что лучше самому распорядиться, а то как бы не случилось беспорядков. Ему ведь там... тоже не больно приятно брать это на себя... это, конечно, довольно позорно... но раз уж невозможно иначе...

Пастор весь подобрался и сухо сказал:

— Да, конечно, указ издан в нарушение законной процедуры. Но нам в данных условиях все же следует принять его к исполнению.

— Да... тут волей-неволей придется выполнять. Хотя, я не знаю, хватит ли у него духу послать сюда войска, чтобы помешать стонам, если бы тут сочли указ незаконным да начали бы сгонять торппарей... Но, наверно, он нашел бы какой-нибудь способ поставить на своем...

Пастор не стал продолжать разговор и ушел. Аксели навалился на работу, продолжая быть язвительным теперь уже в своих мыслях: «Ступай себе к лавочнику, меняйте с ним баранину на изюм да на рис... Спекулируйте с ним, черти...».

Действительно, Аксели это злило. Лавочник избегал вступать в меновые сделки с таким завзятым социалистом, как Аксели, потому что социалистические газета обвиняли торговцев в обходе установленных предельных цен. Постепенно многие товары стали остродефицитными. Керосин, мыло, кофе и сахар исчезли из магазинов. Правда, в Коскела не было особых излишков, чтобы заниматься меновой торговлей. Как-никак — восемь ртов. Но все же хоть кило масла или телячья шкура всегда нашлись бы, чтобы сменять на керосин. Немножко удавалось достать при посредничестве Отто, да Янне мог иногда прислать кое-что в крайнем случае. Но лавочник всегда отказывал, уклончиво покряхтывая:

— Хе, хе... На сей раз нету...

У лавочника с Викки Кивиоя завелись какие-то секреты, и они частенько шушукались. Впрочем, Аксели скоро стало ясно, что у них за тайны. Викки не мог утерпеть, чтобы не похвастать:

— Эх, парень... Нынче и богатые двери открываются, если постучаться со свиной ножкой... Спрашиваю: «Пьет ли хозяин коньячок?» Пригласил в дом и смотрел небось как на чудо... Сперва предложил скуповато. Я и говорю, что, мол, если где на финской земле еще слышно, как визжит свинья,— то Викки окорок достанет. Смеется, ехидна, и еще налил. Сам не пил, только смотрел и расспрашивал. И супружнице велел посмотреть. А она просит спеть народную песню. Ну, я и спел:

Пять раз меня пырнули,

И кровь текла ручьями.

Это просто ужасти!

Это просто ужасти!

А они между собою по-шведски — тыры-мыры — и смеются... Потом, на прощанье, советовали быть осторожнее. Но я сказал, что Викки не впервые на базар приехал. Нечего говорить об этом, я привезу тебе брус мыла от лавочника... Мы сумеем открыть любые лари в этой деревне... Ой-ой, парень!.. Разглагольствует о вечной душе, но я тебе ручаюсь, что могу скупить их души по тысяче марок за штуку. Это за самые дорогие. А те, что помельче, пойдут хоть за фитиль для «летучей мыши»...

Тысяча марок — вскоре это