Трогать нельзя - Мария Зайцева

— Малыш, проблемы? — гнусаво интересуется он.

— Эээ… — Татка пытается что-то сказать, уже по моему взгляду понимая, что сейчас будет лютый пи**ц, но тут я наконец-то дар речи обретаю.

— Это кто, сестричка?

Я говорю спокойно и мягко. А в груди все болит. И смотреть на нее, сучку мелкую, не могу. Больно!

— Эээто Эээдик…

Блеет еще, как коза!

— Эдик, значит?

— Малыш? Это кто? Твоя охрана? Он тебя пасет? — гнусавый голос совершенно невыносим, но я держусь. Из последних сил, если что. Парень меня не знает. И про Татку, похоже, мало что знает, иначе бы не вел себя так свободно.

— Это не охрана, — отвечает она, неожиданно спокойным голосом, — это мой брат. Он меня всю жизнь пасет.

И вот этот равнодушный тон, хамский даже, бьет больнее всего.

И превращает остатки моего терпения в пыль.

Потому что в следующее мгновение она отлетает в сторону и плюхается жопкой на пуфик в прихожей, патлатый верещит совсем не гнусаво, а почему-то баритоном, пока летит с лестницы вниз к мусоропроводу.

Судя по грохоту, впечатывается в него головой, а потом вой удаляется ниже.

Я с огорчением слушаю постепенно затихающие ноты, потому что желание подраться, спустить пар, настолько бешеное, что потеря оппонента в споре — прямо расстройство.

Но есть еще сестричка!

Наглая маленькая стерва!

Очень круто поимевшая меня прямо в мозг!

Я разворачиваюсь к ней.

Татка все так же сидит на пуфике, глаза в пол лица, губки припухшие раскрыты.

— Это че, бл*, такое было, а? Сестренка?

Я захожу в квартиру, закрываю за собой дверь. Соседям и так веселья хватит. За глаза.

— Это был мой парень.

Она уже справилась с собой, смотрит злобно.

— Парень? — вот это нежданчик, Серега! И что ты еще о своей горячей сестричке не знаешь?

— Да!

— И давно?

— Да! Мы поссорились! А потом ты… И вообще!

— Что вообще? Что было сегодня тогда, м?

Я делаю шаг вперед, борясь с диким желанием дернуть ее с пуфа, вжать тонкое тело в себя. Воспоминания о наших недавних шалостях будоражат и бесят. А это плохое сочетание, очень плохое!

Тормози, Серый! Она — коза, но она — твоя Татка!

— Это была ошибка! И вообще… Я поняла, что на самом деле, не хочу этого. Я думала, что хочу, но оказалось… Оказалось, что нет!

— Вот как, значит?

Я настолько обескуражен, что даже не нахожу, что сказать. Потому что она врет. Я знаю, что врет. Ей нравилось то, что мы делали. Ей хотелось продолжения.

И вот сейчас, за каких-то несколько часов моего отсутствия, что-то поменялось.

Вопрос, что?

И еще вопрос, вдогонку: а правильно ли давить и выяснять?

Я ее, конечно, хочу.

И сейчас я хочу ее даже больше, чем до этого. Потому что уже распробовать успел, не до конца, но все равно, очень много. Успел понять, насколько она горячая, чувственная, сладкая. Насколько она — моя.

Но это не значит, что она испытывает то же самое.

Меня накрывает охерительная в своей простоте и ужасе мысль — а не привиделось ли тебе это все, Серега? Ее ответ, ее кайф, ее тяга к тебе?

Может, просто настолько осатанел от похоти, что банально принял желаемое за действительное? И чуть было не заставил беспомощную девчонку… Чуть было не воспользовался ситуацией…

Ну а что? Она пришла на нервах, пьяненькая, я сорвался, зажал ее, зацеловал, затискал…

Получил желанный ответ от расслабленного, ослабленного алкоголем организма. Она и сама еще толком не знает себя, а я налетел тут героем-любовником.

И вот в этот момент мне становится плохо.

Физически.

Реально, сердце начинает болеть.

Наверно, я меняюсь в лице, потому что Татка смотрит уже с тревогой. И еще что-то в ее взгляде… Странное. Сожаление? Боль?

Я больше ничего не говорю, просто разворачиваюсь и выхожу прочь. Правда, перед тем, как уйти, оставляю за собой последнее слово:

— Чтоб ни одного мудака я тут больше не видел. Ноги вырву. А тебя в монастырь отправлю.

И ухожу, не дожидаясь ответа.

На автомате поднимаюсь к себе.

Иду прямиком в бар, прихватываю Реми Мартин ХО, пью сразу из горла.

И думаю о том, что надо бы как-то этот день пережить.

И еще один.

И еще.

А потом все будет хорошо.

Вот бывает так, что вроде бы все хорошо, живешь себе, дела какие-то делаешь, даже, сука, думаешь о чем-то! А потом в один момент — хоп! — и все! И понимаешь, что ничего ты не живешь.

И все твои мысли, и все твои потуги на что-то — это настолько пустое, настолько левое и ненужное, что даже не по себе становится от осознания.

У меня эта херня по полной программе проехала.

Жизнь, вроде, идет. Дела, вроде, делаются.

И ничего не помнится. Как в вакууме.

И мысли только там, в прошлом.

Где я в один, очень, просто очень короткий, сука, миг был счастлив.

И моя девочка, которую я больше даже мысленно не назову сестрой, стонет подо мной, горячая и готовая.

Такая горячая, что, кажется, ладони до сих пор колет фантомной болью, хотя прошло уже дохренища времени.

Такая готовая, что сто процентов все тогда прошло бы идеально. И для нее, и для меня. И этот кайф мы бы с ней запомнили.

А теперь только вспоминать и остается.

Даня, который на следующий день приперся ко мне домой, перед этим оборвав телефон, силой упаковал то дерьмо, что осталось от Бойца, в душевую и врубил на холод.

А потом долго выслушивал еще большее дерьмо, что выплескивалось из меня длинным тупым слезливым монологом.

Вот только с ним я и мог поговорить.

Только он знал о моей проблеме. О том, насколько я, сука, знатный изврат.

Я ему еще в том году, как раз после Таткиного выпускного, когда сорвался в первый раз и попробовал ее губы на вкус, все рассказал.

Вот так же, приперся под утро, вытащил из кровати от непонятной бабы, это еще до Лены было, и долго выворачивал душу, прихлебывая трясущимися руками какую-то крепкую дрянь. А он слушал. И даже чего-то говорил. Пацан, на десять лет меня младше. Что-то говорил. Не сказать, чтоб умное. Но охереть, какое нужное.