Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Александр вскочил на ноги. Он уже забыл, из-за чего вышла ссора.

— Не бей его. Он меня не обижал. Он подошел, чтобы помочь.

— Очень великодушно с твоей стороны, Александр, заступиться за него. Но он ослушался.

Мальчики обменялись быстрыми взглядами, смущенные открывшимся им зрелищем человеческого непостоянства. Преступника поволокли прочь.

Прошло шесть лет, прежде чем они встретились снова.

— Ему не хватает прилежания и дисциплинированности, — сказал Тимант-грамматик.

Большинство набранных Леонидом учителей находили попойки в зале слишком обременительными и с отговорками, забавлявшими македонцев, спасались в свои комнаты, чтобы лечь спать или побеседовать друг с другом.

— Может быть, — сказал учитель музыки Эпикрат. — Но лошадь оценивают не по тому, как она ходит под уздой.

— Он занимается, когда его это устраивает, — сказал математик Навкл. — Поначалу ему всего было мало. Он может вычислить высоту дворца по его полуденной тени, и, если спросить его, сколько человек в пятнадцати фалангах, он едва ли остановится, чтобы перевести дыхание. Но мне так и не удалось внушить ему красоту чисел. А тебе, Эпикрат?[7]

Музыкант, худой смуглый эфесский грек, с улыбкой покачал головой.

— С тобой он заставляет числа служить пользе, со мной — чувству. Как мы знаем, музыка нравственна; все же я должен воспитать царя, а не выступающего на конкурсах виртуоза.

— Со мной он дальше не продвинется, — мрачно предрек математик. — Я сказал бы, что сам не знаю, зачем здесь остаюсь, — если бы думал, что мне поверят.

Взрыв смешанного с непристойностями хохота донесся из зала, где какой-то местный талант совершенствовал традиционную застольную песню. На седьмой раз они загорланили хором.

— Да, нам хорошо платят, — сказал Эпикрат. — Но столько же я мог бы заработать в Эфесе преподаванием и выступлениями и заработал бы эти деньги как музыкант! Здесь я — маг или фокусник. Я вызываю грезы. Я приехал не для того, и все же это занимает меня. Тебя это никогда не занимало, Тимант?

Тимант фыркнул. Он находил сочинения Эпикрата слишком новомодными и эмоциональными. Сам он был афинянин, превосходящий всех остальных чистотой своего стиля; фактически он был учителем Леонида. Чтобы приехать в Пеллу, он закрыл свою школу, найдя работу в ней обременительной для своего возраста и радуясь возможности обеспечить себе остаток дней. Он прочитал все, достойное прочтения, и когда-то в молодости понимал, о чем пытаются сказать поэты.

— Мне представляется, — сказал он, — что здесь, в Македонии, устали от страстей. В дни моего ученичества много говорили о культуре Архелая. Кажется, вместе с непрерывными войнами, начавшимися после, хаос вернулся. Не скажу, что двор здесь вовсе лишен утонченности, но в целом мы среди дикарей. Вы знаете, что юноши в этой стране считаются взрослыми, когда убьют кабана и человека? Можно вообразить, что мы перенеслись в век Трои.

— Это облегчит твою задачу, — заметил Эпикрат, — когда ты дойдешь до Гомера.

— Система и прилежание — вот что требуется для изучения великих поэм. У мальчика хорошая память, когда он дает себе труд ее напрячь. Сперва он довольно успешно учил списки. Но он не может подчинить свой ум системе. Объясняешь конструкцию, приводишь соответствующий пример. Но думать о грамматике? Нет. Всегда «Почему они приковали Прометея к скале?» или «Кого оплакивала Гекуба?».

— Ты ему рассказал? Царям следует научиться жалеть Гекубу.

— Царям следует приучиться владеть собой. Сегодня утром он прервал урок, потому что — единственно из-за удачного синтаксического построения — я привел несколько строк из «Семерых против Фив». А что, будьте добры, это были за семеро? Кто вел конницу, фалангу, легковооруженных стрелков? Это не цель разбора, сказал я, не цель разбора; сосредоточьтесь на синтаксисе. Он имел бесстыдство ответить на македонском. Я был принужден отстегать его линейкой по ладоням.

Пение в зале было прервано бранчливыми пьяными криками. Раздался звон разбиваемой посуды. Загрохотал голос царя, шум стих, певцы завели новую песню.

— Дисциплина, — многозначительно сказал Тимант. — Умеренность, самообладание, уважение к закону. Если мы не укореним их в нем, кто сделает это? Его мать?

Повисла пауза, во время которой Навкл, в чьей комнате все сидели, нервно открыл дверь и выглянул наружу. Эпикрат сказал:

— Если ты хочешь соревноваться с ней, Тимант, ты бы лучше подсластил пилюлю, как я.

— Он должен сделать усилие и собраться. Это корень всякого образования.

— Не знаю, о чем вы все толкуете, — внезапно сказал Деркил, атлет из гимнасия.

Остальные думали, что он заснул, склонившись на кровать Навкла. Деркил полагал, что усилие следует чередовать с отдыхом. Он был на середине четвертого десятка, его овальная голова и короткие локоны приводили в восторг скульпторов, свое прекрасное тело он усердно тренировал; подавая пример ученикам, он привык говорить, но, как думали завистливые коллеги, без сомнения, из тщеславия. В заслугу себе он ставил ряд полученных им лавровых венков и отнюдь не претендовал на развитый ум.

— Мы бы хотели, — покровительственно сказал Тимант, — чтобы мальчик прилагал больше усилий.

— Я слышал. — Атлет приподнялся на локте, — в этой позе он выглядел вызывающе величаво. — Вы произносили слова, предвещающие дурное. Сплюньте.

Грамматик пожал плечами. Навкл колко поинтересовался:

— Не скажешь ли нам, Деркил, зачем ты остаешься?

— Сдается, у меня самая веская причина: уберечь его, если смогу, от преждевременной смерти. У него нет стопора. Наверное, вы заметили?

— Боюсь, — сказал Тимант, — что термины палестры для меня тайна за семью печатями.

— Я замечал, — сказал Эпикрат, — если ты имеешь в виду то же, что и я.

— Я не знаю ваших жизней, — продолжил Деркил. — Но если кто-нибудь из вас видел кровь в сражении или был до потери памяти напуган, вы вспомните, как появлялась у вас сила, о которой вы никогда и не подозревали. Упражняясь, даже на состязании, вы не смогли бы ее проявить. Она словно под запором, наложенным природой или мудростью богов. Это резерв на последний случай.

— Я помню, — сказал наконец Навкл, — во время землетрясения, когда дом обрушился над нашей матерью, я поднимал балки. А позже я не мог даже сдвинуть их с места.

— Природа исторгла из тебя эту мощь. Рождается мало людей, могущих сделать это по собственной воле. Этот мальчик будет одним из них.

— Да, вполне возможно, ты прав, — сказал Эпикрат.

— И еще я думаю, что жизнь таких людей коротка. Я уже должен за ним присматривать. Однажды он сказал мне, что Ахилл выбирал между славой и долгой жизнью.