Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Лисимах уселся рядом с кроватью на обтянутую крашеной овчиной скамью.

История разворачивалась, и Александр, к своему удивлению, обнаруживал, что все это в любой день могло бы случиться в Македонии. Легкомысленный младший сын, похитивший жену своего могущественного гостеприимца, привез ее, — а вместе с ней раздор — во владения своего отца — старые дома Македонии и Эпира насчитывали десятки таких историй. Верховный царь созывал свои войска и войска подвластных ему правителей. Царь Пелей, уже слишком дряхлый, чтобы сражаться самому, послал сына, Ахилла, рожденного от царицы-богини. Явившись шестнадцатилетним на равнину Трои, он уже был лучшим из воинов.

Сама война походила на какую-то междоусобицу горных племен: воины криками вызывали друг друга на единоборство, не спрашивая позволения; пехота, разношерстный сброд, грызлась между собою за спиной хозяев. Он слышал о дюжине подобных войн, сохранившихся в памяти людей. Войны разгорались из старой вражды, вспыхивали из-за пролитой в пьяной ссоре крови, передвинутого межевого камня, невыплаченного приданого, насмешек над рогоносцем на пиру.

Лисимах пересказывал гомеровский эпос так, как представлял его себе в дни своей юности. Он прочел рассуждения Анаксагора, изречения Гераклита, историю Фукидида, философские сочинения Платона, драмы Еврипида, полные вымысла трагедии Агафона; но Гомер вернул его в детство, в те дни, когда он сидел на колене у отца и слушал рапсода, глядя на своих высоких братьев, расхаживавших под бряцание меча на бедре, как и сейчас ходят мужчины на улицах Пеллы.

Мальчик, который сперва плохо понимал Ахилла, поднявшего весь этот шум из-за какой-то девчонки, узнал, что она была наградой за доблесть, и эту награду царь отобрал, чтобы унизить героя. Теперь он хорошо понимал гнев Ахилла. Он представлял Агамемнона коренастым человеком с пышной черной бородой.

И вот Ахилл сидит в своем походном шатре, добровольно пренебрегая славой, играя на лире для Патрокла — единственного, кто его понял, — когда к нему пришли послы царя. Греки были в отчаянии: царю пришлось пойти на унижение. Ахилл получил бы назад свою пленницу. Он мог жениться на дочери самого Агамемнона, взяв огромное приданое — города, земли. Пожелай Ахилл, он мог бы взять одно приданое, отказавшись от супруги.

Как зрители в переломный момент трагедии, — пусть им известен ее конец, — мальчик хотел, чтобы теперь все пошло хорошо: Ахилл смягчился бы, и они с Патроклом бок о бок вышли бы на битву, счастливые и покрытые славой. Но Ахилл не склонил свой слух к мольбе. Они просят слишком многого, сказал Ахилл.

Матерь моя среброногая мне возвестила Фетида:

Жребий двоякий меня ведет к гробовому пределу;

Если останусь я здесь, перед градом троянским сражаться, —

Нет возвращения мне, но слава моя не погибнет.

Если же в дом возвращусь я, в любезную землю родную,

Слава моя погибнет, но будет мой век долголетен,

И меня не безвременно Смерть роковая постигнет.[11]

Теперь, когда нет ему прежнего почета, он выберет второй жребий и завтра же отплывает в отчизну.

Третий посол до сих пор молчал. Теперь он выступил вперед: старый Феникс, знавший Ахилла еще с того времени, когда герой ребенком сидел у него на коленях. Царь Пелей принял его после того, как собственный отец проклял его и выгнал из дому. Он был счастлив при дворе Пелея, но проклятие отца сбылось, и он навсегда остался бездетным. Ахилл был сыном, которого он выбрал для себя сам, чтобы когда-нибудь тот избавил его от беды. Теперь, если Ахилл решит отплыть, он последует за ним и никогда его не покинет, даже в обмен на возвращенную молодость. Но он заклинает Ахилла внять молящим и вывести греков на битву.

Дальше следовали нравоучительные примеры; мальчик, внимание которого рассеялось, погрузился в себя. Не терпя отлагательств, он хотел немедленно даровать Лисимаху что-нибудь особо желанное. Ему показалось, что это в его власти.

— Я бы сказал «да», если бы это ты просил меня.

Едва ли чувствуя боль в растянутой ноге, он рванулся вперед и обхватил Лисимаха за шею.

Лисимах с плачем обнял его. Мальчика это не раздражило: Геракл допускает такие слезы. Великой удачей было иметь нужный дар. К тому же дар был подлинным, Александр ни в чем не солгал: он действительно любил Лисимаха и был бы ему как сын и отвел бы от него беду. Если бы Лисимах пришел к нему, как Феникс к Ахиллу, он выполнил бы его просьбу: вывел бы греков сражаться, выбрав свой первый жребий — никогда не вернуться домой в дорогое отечество, никогда не дожить до старости. Все это было правдой, сделавшей обоих счастливыми. И зачем уточнять, что, дав согласие, он сделал бы это не ради Феникса?

Он сделал бы это ради непреходящей славы.

Огромный город Олинф на северо-восточном побережье покорился Филиппу: сначала его золоту, потом — солдатам.

Жители Олинфа косо смотрели на растущую мощь царя. В течение многих лет они укрывали двух его сводных братьев, бастардов, претендовавших на трон; они стравливали его и афинян всякий раз, когда им это было на руку, и потом заключали союз с Афинами.

Сперва Филипп позаботился о том, чтобы подкупленные им горожане разбогатели и их богатство было на виду. Его партия разрослась. На юге Эвбеи он подстрекал к возмущениям, чтобы отвлечь афинян, а тем временем сам продолжал вести переговоры с Олинфом, выторговывая условия мирного договора и исподволь распространяя свое влияние.

Проделав все это, он послал ультиматум. Удалиться должны будут либо они, либо он; царь решил, что это будут они. Если Олинф покорится, жители смогут уйти с охранной грамотой; без сомнения, их союзники-афиняне позаботятся о них.

Вопреки Филиппу, Собрание проголосовало за то, чтобы держаться до конца. Сопротивление Олинфа дорого обошлось Филиппу, прежде чем жители ухитрились проиграть пару сражений и открыли ему ворота.

Филипп рассудил, что это наиболее подходящий случай дать наглядный урок всем, кто и в будущем осмелится причинить ему столько хлопот. Пусть Олинф станет примером. Бунтовщики-братья умерли на копьях гетайров. Вскоре через Грецию потянулись вереницы закованных в цепи рабов, отданных торговцам-посредникам или людям, чьи заслуги следовало вознаградить. Города, которые с незапамятных времен привыкли видеть, как фракийцы, эфиопы или широкоскулые скифы выполняют всю тяжелую работу, с возмущением смотрели на греков, тащившихся с ношей под ударами бича, и греческих девушек, продаваемых в публичные дома на открытых рынках. Голос Демосфена призывал всех, не утративших чувства чести, сплотиться перед нашествием варвара.

Македонские мальчики видели, как проходили эти унылые конвои, слышали крики детей, которые волочились в пыли, цепляясь за материнский подол. Вот оно, поражение, говорили эти отдающиеся в тысячелетиях крики; избегайте его.

У подножия горы Олимп на берегу моря стоял город Дион, священная скамья для ног Зевса Олимпийского. Здесь, в священном месяце бога, Филипп устроил посвященные победе празднества, превосходящие роскошью торжества Архелая. Знаменитые гости прибыли на север со всей Эллады: кифареды и флейтисты, рапсоды и актеры, соревнующиеся за золотые венки, пурпурные одежды и сумки с серебром.