Три версии нас - Лора Барнетт

Питер кивает.

— Я предпочитаю держаться от него подальше, пока он не вернется с обеда, выпив портвейна.

Они обмениваются легкими улыбками и отхлебывают пиво. Джим сидит лицом к мосту, наслаждаясь видом его изгибов и опор, тем, как естественно мост вписывается в поросшие лиственным лесом берега. Питер, как и большинство коренных бристольцев, похоже, просто его не замечает, а Джим каждый раз восхищается творением Брюнеля[8], которое, подобно огромной птице, раскинуло над Эйвоном свои серые крылья.

Когда они впервые зашли в «Белый лев», Питер рассказал Джиму историю про девушку с местной фабрики; обманутая любимым, она бросилась с парапета, но уцелела — широкая викторианская юбка сыграла роль парашюта.

— Умерла, когда ей было восемьдесят пять, — сказал Питер. — При жизни стала легендой.

Джим поежился, вспоминая, сколько раз после возвращения в Бристоль — три? четыре? — бегал ночами по улицам Клифтона в поисках матери. Вивиан уходила из дома босиком, в плаще, небрежно накинутом поверх ночной сорочки. Однажды он успел схватить мать, когда та уже ступила на парапет. Держал за воротник, как кошку за загривок, и старался не смотреть вниз, в глубокую темноту.

Чтобы прогнать воспоминания, Джим интересуется у Питера планами на выходные.

— Особо никаких. Завтра, естественно, буду работать. В воскресенье, может быть, повезу Шейлу куда-нибудь. В Кливдон, например, там по-прежнему хорошо. Прогуляемся, съедим мороженое на пирсе. Всякая чепуха.

Джим видел Шейлу один раз, на дне рождения Хартфорда: широкобедрая, высокая (выше Питера, но их обоих это обстоятельство, похоже, не смущает) кудрявая блондинка с низким голосом и заразительным смехом. Они недавно поженились и живут в маленьком доме в Бедминстере, недалеко от места, где оба выросли.

— Все верно, — с гордостью произнес Питер, представляя Шейлу, — я влюбился в соседскую девчонку. Как здорово, что она в меня тоже влюбилась! А у тебя? — спрашивает он, внимательно глядя на Джима поверх пивной кружки. — Никаких планов? Как дела вообще?

Джим вкратце рассказывал Питеру о своих обстоятельствах: о болезни матери и о решении — хотя про себя называл это иначе — забыть про художественную школу, Лондон и остаться здесь вместе с ней.

— Все в порядке, — отвечает Джим.

Все действительно в относительном порядке. Вивиан чувствует себя лучше. Прошлой ночью она разбудила его в три часа, поставив на полную громкость пластинку Синатры.

— Потанцуй со мной, Льюис, — попросила мать с блеском в глазах. И Джим протанцевал с ней пару песен, не найдя сил в тысячный раз повторить, что он — не отец, тот давно умер.

— Найдется время, чтобы порисовать в выходные?

— Возможно.

Мольберт стоит в углу его спальни; освещение неважное, Джим часто просыпается с головной болью из-за запаха скипидара, но, по крайней мере, комнату можно запереть, уходя. С месяц назад он забыл это сделать и по возвращении обнаружил огромные пятна краски на чистых холстах и полупустые тюбики на ковре.

— Надеюсь.

Приятели замолкают, благодарные друг другу за возможность не вникать в подробности чужой жизни. Вскоре их кружки пустеют; кто-то из коллег по пути в бар спрашивает, не хотят ли они выпить еще. Оба отвечают утвердительно: Питер — чувствуя, что Джиму нужен собеседник, а Джим — потому что этот пятничный летний вечер, уже пропитанный спелыми ароматами осени, дарит тепло, и ему хочется оставаться здесь, в неверном солнечном свете, как можно дольше.

Джим видит ее в воскресный полдень.

Он гуляет с рюкзаком за спиной, где лежат альбом и карандаши: его тетка Пэтси и дядя Джон приехали навестить мать, и Джим предоставлен сам себе на целый день. Раздумывает, не отправиться ли в доки порисовать портовые краны, склонившие головы к воде, или тушу парохода «Уильям Слоан», только что приплывшего из Глазго. Попозже, может быть, сходит в кино или заглянет на ужин к Ричарду и Ханне: те звали приезжать к ним в Лонг-Эштон без приглашения. Подадут жареного цыпленка, салат из зелени, выращенной в собственном саду, и кошка усядется на коленях у Ханны. Ричард откроет бутылку хорошего вина, будут слушать музыку и говорить об искусстве, и на какое-то время Джим испытает чувство, похожее на счастье: забудет о матери и ее беде, которой никто не в силах помочь; и о пустоте, царящей у него в душе. Джим думает об этом лениво, спокойно — и вдруг видит ее. Еву.

Она идет вверх по противоположной стороне улицы. Лицо скрыто в тени дома, но нет сомнений, это Ева: тот же узкий, заостренный подбородок; те же темные глаза под густыми изогнутыми бровями. На ней легкий летний пиджак без пояса и зеленое платье. Волосы подобраны высоко, обнажая стройную шею и нежную кожу.

Он останавливается как вкопанный, на него налетает какая-то женщина — ругается и предлагает разуть глаза, но Джим не отвечает. Ева идет быстро и целеустремленно, не видя его. Джим выбегает на проезжую часть, едва не попадает под машину, водитель давит на клаксон и кричит на него. Джим не слышит; хочет окликнуть Еву, но не может произнести ее имя. Идет следом, наслаждаясь этой близостью. Кровь шумит в ушах.

В последний раз он видел ее на Маркет-плейс. Ева держала на руках маленькую девочку, брюнетку с темными, как у нее самой, глазами. Дэвид Кац высился рядом в отделанной мехом мантии, предназначенной для таких торжественных случаев, как вручение дипломов. Элегантный мужчина, похожий на иностранца, и его жена со строгим, неулыбчивым лицом стояли поодаль, будто не решаясь признать, что они тут все вместе. «Родители Каца, — подумал Джим, — и Ева им не нравится». Несмотря на почти физическую боль, не отпускавшую его с того вечера, когда Джим прочитал письмо от Евы, он испытал тревогу за нее. Впервые задумался, каково пришлось ей; до сих пор с яростным эгоизмом, присущим отвергнутым, Джим полагал, что страдает только он один. На самом деле хотелось, чтобы и она страдала; тогда у книжного магазина он заметил Еву, ее выпирающий живот — и отвернулся преднамеренно, удостоверившись, что она это видит.

Сейчас Ева идет на несколько шагов впереди него. Ребенка рядом нет. Может быть, Кац остался с дочерью, или — позднее Джим будет с содроганием вспоминать, как легко мысль пришла в голову и как страстно ему хотелось, чтобы это оказалось правдой, — они отдали ребенка. Он беспорядочно думает, с чего начать разговор, какие фразы подобрать.

«Что ты делаешь в Бристоле, Ева? Как дела? Знаешь, я больше не работаю в адвокатском бюро. Я стал помощником скульптора, его зовут Ричард Сейлз. Может быть, слышала о нем? Хороший мастер, мы познакомились на выставке, подружились, теперь он мой наставник. И я работаю, Ева, работаю, и с большим удовольствием, чем когда-либо. Скучаешь по мне? Почему решила тогда расстаться так, я имею в виду то письмо? Почему не дала мне шанса, скажи, бога ради? Разве ты не знаешь, что бы я выбрал?»