Три версии нас - Лора Барнетт

Ребенок. Хотя Ева молчит, тот будто слышит ее: она ощущает резкий толчок, словно младенец рвется на свободу.

— Ева, почему ты прячешься? Выходи, пообщайся с людьми.

Дэвид возникает в дверях; Ева поворачивается к нему, прижимая палец к губам, жестом подзывает мужа.

— Что такое?

Ева берет его ладонь и кладет себе на живот. Дэвид чувствует под рукой шевеление и улыбается.

— Боже, Ева, иногда я до сих пор не верю, что он там. Наш сын. Наш малыш.

Он наклоняется поцеловать ее. Очень неожиданно — уже несколько недель Дэвид обходится только легкими касаниями губ, не говоря о чем-то большем — и Ева удерживается от напоминания: нет уверенности, что это мальчик. На самом деле она почему-то твердо знает — но сказала лишь матери и Пенелопе — родится девочка.

Они довольно долго ждали, прежде чем завести ребенка.

— Я хотел бы прежде встать на ноги, Ева, — говорил Дэвид, — а у тебя все время отнимает чтение пьес.

Ева действительно была занята — иногда даже чрезмерно, — а Дэвида работа просто поглощала: пробы, читки, банкеты в честь премьер… Его мир состоял из людей, общения, коллективных усилий, а Ева оставалась заперта в четырех стенах. Примерно раз в две недели она забирала в Королевском театре новую кипу рукописей, потом возвращала их, а больше и не имелось особых причин выходить из дому. Однажды, будучи не в силах больше находиться наедине с Джудит, Ева решила без предупреждения зайти к мужу на репетицию; режиссер рявкнул на нее, требуя немедленно уйти, а Дэвид дулся еще несколько дней. Теперь, когда она пригляделась к миру театра поближе, тот — прежде казавшийся Еве красивым и загадочным; местом, где совместными усилиями актеров и публики творится таинство, — стал терять свою привлекательность.

Между тем попытки писать, как Ева и боялась, оказались бесплодными: роман был брошен на половине. Пенелопа посмотрела рукопись и сказала очень мягко:

— Ева, в этом что-то есть, но полноценной вещью не назвать, ты согласна? — подруга снова и снова листала страницы в поисках следа, который выведет на правильную дорогу и превратит текст в целостное произведение. Но след не находился, а внутренний голос твердил Еве: «Ты никогда не станешь настоящим писателем. У тебя просто не получится».

Шли месяцы, она все реже открывала свои наброски и все чаще думала о том, что хочет ребенка; один из немногих вопросов, по которым у нее не возникало разногласий со свекровью.

— Не могу понять, Ева, почему ты так тянешь с беременностью. Тебе же совершенно нечем заняться, — сказала Джудит на одном из ужинов в честь Шаббата.

— Вы ошибаетесь, — едко ответила Ева. — Я, знаете ли, работаю.

— Материнство — единственная настоящая работа для женщины, — заявила Джудит. Она часто повторяла эту сентенцию с высокомерием викторианской вдовы. Дебора, кузина Дэвида, округлила глаза, призывая тем самым Еву не спорить, а Абрахам успокаивающе погладил жену по руке.

— Остынь, Джудит, я думаю, со временем все у Дэвида и Евы наладится. А сейчас ему надо думать о карьере.

Когда наконец это случилось — плохое самочувствие, длившееся неделю, оказалось симптомом беременности, — Дэвид обрадовался ничуть не меньше Евы. Через несколько дней она выбрала имя для будущего ребенка — Сара, в честь своей любимой крестной матери Сары Джойс, которая, уходя из жизни, сделала крестнице такой щедрый подарок, — но никому пока об этом не сказала. В таких вопросах Ева не собиралась уступать ни Джудит Кац, ни кому-либо еще.

— Пойдем, дорогая. Ты пропустишь вечеринку.

Дэвид берет ее за руку, и они возвращаются в гостиную. Кто-то поставил пластинку, купленную Евой специально для сегодняшнего вечера: старые рождественские песни в исполнении Эллы Фицджеральд. Тот факт, что по крайней мере половина гостей празднует Хануку, значения не имеет. Первые фортепианные аккорды, легкие, почти невесомые, разносятся по комнате, превращаясь в мелодию; Элла Фицджеральд поет о заснеженных полях и санях, летящих над ними. Число танцоров все увеличивается. Кто-то — Пенелопа — хватает ее за руку, и Ева осторожно скользит по полу, слегка поворачиваясь в разные стороны, а ребенок внутри брыкается и крутится в такт музыке, которую слышит только он сам.

Ева не видит Джульет в глубине гостиной. Но когда, запыхавшись, останавливается отдышаться — Сара брыкается все сильнее, Еве кажется, будто внутри у нее два сердца, бьющиеся в унисон, — она замечает пристальный взгляд Джульет. Та смотрит не моргая, без улыбки, но и не хмурясь, словно ждет, что Ева отведет взгляд первой.

Первое, на что Джим обращает внимание, — ее ноги; длинные, чуть изогнутые, «обезьяньи» пальцы; белизна лодыжек бросается в глаза на фоне черного трико. Все остальное, разумеется, тоже попадает в поле зрения: широкие бедра, узкая талия, высокая грудь. Но когда женщина танцует, выделывая причудливые па и подчиняясь собственному ритму, Джим не может оторвать взгляд от ее ног.

На сцене появляются другие танцоры — мужчина с мятым печальным лицом; худая рыжеволосая женщина, сквозь трико которой проступают ребра, — но он замечает только одну пару ног. Джим слегка нетрезв — сегодня очередной потраченный впустую день; утро провел дома, но рисовать не мог, а вечером пил виски в баре на перекрестке Чарльз-стрит и Вашингтон-сквер, — и ему кажется, что ничего прекраснее этих ножек он в жизни не видел.

Публика после представления расходится неохотно. Небольшая кучка людей собирается на ступенях церкви, будто по окончании службы, хотя дует холодный ветер, гоняя по улице последние опавшие листья. Девушка в синем плаще с неестественно блестящими глазами — обкуренная, решает Джим — обращается к нему:

— Ничего подобного я никогда не видела, а вы? Правда ведь, великолепно?

Джим колеблется. Ему понравилось действо. В движениях артистов чувствовалась завораживающая свобода. Их танец напоминал рисунки Матисса, которыми Джим увлекался когда-то в Слейде: те же четкие линии, такая же бесшабашная энергетика. Но он не знает, как объяснить подобные вещи незнакомке.

— Да, просто замечательно.

Девушка улыбается и торжествующим тоном произносит:

— Вы англичанин!

Будто можно забыть об этом обстоятельстве. Без особого дружелюбия Джим улыбается в ответ и засовывает руки глубже в карманы — оставил перчатки в съемной квартире, не обратив внимания на пронизывающий нью-йоркский холод.

— Да, я англичанин.

Девушка в голубом плаще — ее зовут Дина — продолжает говорить, когда появляются танцоры: высокие нескладные фигуры, закутанные в пальто и шарфы. Ее длинные бледные ноги сейчас обуты в кожаные сапоги, но Джим узнает лицо и не может сдержать улыбку, хотя, разумеется, они не знакомы. Танцовщица в ответ не улыбается — с чего бы? Танцор с мятым лицом целует Дину, обнимает за плечи. Дина, глядя на Джима, приподнимает брови, будто извиняясь, но он едва замечает ее, не в силах оторвать глаз от женщины в кожаных сапогах.