Думая вслух. Семь вечеров - Хорхе Луис Борхес

них. То, что этот треугольник непостижим, не имеет никакого значения – он существует.

Или, например, каждый из нас может считаться временной и смертной копией архетипа человека. Здесь возникает еще одна проблема: у всякого ли человека есть свой платоновский архетип? Этот абсолют стремится проявиться – и проявляется во времени. Время есть отображение вечности.

Полагаю, что это помогло бы нам понять, почему время последовательно. Время последовательно, потому что, покинув вечное, оно стремится к нему вернуться. Иными словами, идея будущего соответствует нашему желанию вернуться к началу. Бог создал мир; весь мир, вселенная Его творений стремится вернуться к своим истокам, которые ничему не предшествуют и ни за чем не следуют, они – вне времени. И это проявляется в жизненном порыве. Кроме того, время непрестанно движется. Есть те, кто отрицает настоящее. Индийские метафизики утверждают, что не существует мгновения, когда плод срывается с ветки. Он либо вот-вот упадет, либо уже лежит на земле, но нет мгновения, когда он падает.

Удивительно, что из трех времен, на которые мы поделили время – прошлое, настоящее и будущее, – самым трудным и неуловимым является настоящее! Оно столь же неуловимо, как и точка. Если представить настоящее без протяженности, то его не будет; поэтому мы должны представить, что мнимое настоящее – это отчасти прошлое и отчасти будущее. Иными словами, мы ощущаем течение времени. Когда я говорю о течении времени, я разумею то, что чувствует каждый из вас. Если я говорю о настоящем, то разумею абстрактную сущность. Настоящее не является для нашего сознания данностью.

Мы чувствуем, что скользим во времени, то есть думаем, что следуем из будущего в прошлое или из прошлого в будущее, но не существует момента, когда мы можем сказать времени, как мечталось Гёте: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно…» Настоящее не останавливается. Нельзя представить чистое настоящее; оно было бы пустым. Настоящее всегда содержит частицу прошлого и частицу будущего. И кажется, этого требует само время. В нашем опыте время всегда отождествляется с Гераклитовой рекой, мы сжились с этой метафорой. Словно за множество столетий ничего не изменилось. Мы навеки остаемся Гераклитом, видящим свое отражение в реке и рассуждающим, что река – это не река, поскольку сменились ее воды, и что сам он не Гераклит – с тех пор как он в последний раз увидел эту реку, он побывал уже многими людьми. Иными словами, мы и изменчивы, и постоянны. Мы нечто по сути своей таинственное.

Кем был бы каждый из нас без своей памяти? Память наша, хоть и состоит по большей части из шума, тем не менее составляет нашу суть. К примеру, мне, чтобы быть тем, кто я есть, нет необходимости вспоминать, что я жил в Палермо, в Адроге, в Женеве и в Испании. И в то же время я должен помнить, что я не тот же самый, каким был в тех местах, я другой. Такова проблема, которую нам никогда не разрешить – проблема изменяющейся идентичности. Быть может, достаточно самого слова «изменение». Потому что, если мы рассуждаем об изменении чего-либо, мы не говорим, что одно замещается чем-то иным. Мы говорим: дерево растет. Мы не имеем в виду, что маленькое деревце замещается большим. Мы имеем в виду, что дерево становится другим. Такова идея постоянства в изменчивости.

Концепция будущего должна была бы подтвердить древнюю мысль Платона, что время есть подвижный образ вечности. Если время – это образ вечности, то грядущее стало бы движением души к будущему. Будущее, соответственно, было бы возвращением к вечному. Наша жизнь в таком случае – это беспрерывная агония. Когда Святой Павел сказал: «Я каждый день умираю»{50}, то была не фигура речи. Мы действительно умираем и рождаемся каждый день. Наша жизнь – это беспрерывное рождение и умирание. Вот почему проблема времени затрагивает нас больше, нежели другие метафизические проблемы. Все они абстрактны. Время же – это наша проблема. Кто я такой? Кто есть каждый из нас? Кто мы такие? Быть может, мы когда-нибудь это узнаем. Быть может – нет. А пока, как сказал Святой Августин, душа моя пылает и жаждет это познать.

23 июня 1978 года

Семь вечеров{51}

Вечер первый. «Божественная комедия»

Поль Клодель однажды написал фразу{52}, которая недостойна его, о том, что видения, ожидающие нас после смерти тела, несомненно, не похожи на изображенные Данте Ад, Чистилище и Рай. Это любопытное наблюдение Клоделя в статье, во всех остальных отношениях замечательной, может быть объяснено двояко.

Во-первых, в этом замечании мы видим доказательство того, что, прочтя поэму, читая ее, мы начинаем думать, что Данте представляет себе мир иной в точности как изображает.

Мы неизбежно приходим к мысли, что после смерти Данте думал очутиться у опрокинутой горы Ада, или на террасах Чистилища, или в концентрических небесах Рая. Думал, что он встретится с тенями (тенями классической античности) и некоторые из них станут разговаривать с ним итальянскими терцинами.

Это явная бессмыслица. Клодель имеет в виду не то, что кажется читателям (поскольку, обдумав, они понимают абсурдность замечания), а то, что они чувствуют и что может помешать им получить удовольствие, подлинное удовольствие от чтения.

Тому есть множество доказательств. Одно из них принадлежит сыну Данте. Он говорит, что отец собирался изобразить жизнь грешников под видом Ада, жизнь кающихся – под видом Чистилища и жизнь праведников, рисуя Рай. Он понимал это не буквально. Кроме того, существует свидетельство Данте в письме к Кангранде делла Скала{53}. Письмо считается апокрифом, но, как бы то ни было, оно не могло быть написано много позже смерти Данте и является верным свидетельством эпохи. В нем утверждается, что есть четыре способа прочтения «Комедии». Один из них – буквальный, другой – аллегорический. В соответствии с последним Данте – это символ человека, Беатриче – веры и Вергилий – разума.

Идея текста, дающего возможность множества прочтений, характерна для Средних веков, противоречивых и сложных, оставивших нам готическую архитектуру, исландские саги и схоластическую философию, в которой все служило предметом споров. Они, кроме того, дали нам «Комедию», которую мы не перестаем читать и которая не перестает нас поражать; ее протяженность больше нашей жизни, наших жизней, с каждым поколением читателей она становится все богаче.

Здесь уместно вспомнить Иоанна Скота Эриугену, говорившего, что Писание содержит в бесконечности множество смыслов и его можно сравнить с переливами на развернутом павлиньем хвосте.

Еврейские каббалисты утверждали, что Писание создано для каждого из правоверных; с этим можно согласиться, если вспомнить, что творец текста