Владимир Набоков, отец Владимира Набокова - Григорий Аросев

В первом же письме Елене Набоков детально описал свой тюремный быт. Владимир Дмитриевич сидел в просторной камере под номером 730, на втором этаже, из окна были видны Нева и купол Таврического дворца (впрочем, до окна еще надо было дотянуться – Набоков со своим ростом выше среднего мог только на цыпочках). Символично, что виден был именно Таврический дворец – где заседала первая Дума, «набоковская». (Вторая Дума просуществовала немногим дольше первой, так что на момент отбывания Набоковым тюремного заключения работал уже третий созыв.)

Камеру постоянно проветривали, параша была чистой, не пахла – сам Набоков предположил, что ее недавно привезли, но отмечал, что ранним утром, когда параши чистили и выносили, вся территория наполнялась ужасным зловонием, которое, впрочем, быстро и бесследно исчезало. Отдельно Набоков отмечал, что воды ему хватало с избытком, включая кипяток, и это в данном случае не было простым перечислением: воду к «Крестам» просто не подвели, поэтому вопрос водоснабжения стоял всегда остро. Еда у Набокова была разнообразной и свежей, предметы личной гигиены не запрещали, включая одеколон. Парашу приходилось убирать самостоятельно, а кровать была жесткой и узкой, а еще на нее запрещалось ложиться с шести утра до восьми вечера, но Набоков приспособился. Он писал, что попросил у врача специального разрешения на отдых только в дни июльского зноя.

Непосредственно с «досугом» у Набокова тоже все было в порядке. Он вставал в пять утра, ложился в десять вечера, а в промежутке успевал (по собственному признанию) не только завтракать-обедать-ужинать и совершать прогулки по тюремному двору, но и читать, заниматься гимнастикой, учить итальянский язык (!) и просматривать литературу и периодику по уголовному праву. В общем, он всеми силами занимался главной тюремной задачей, которую сам для себя сформулировал: «упразднением праздности».

В следующих письмах Набоков отдавал через жену распоряжения слуге, что тому следует принести в тюрьму – три простыни, три мохнатых полотенца, новые воротнички, два темно-зеленых галстука… Все это с точки зрения тюрьмы совершенно несерьезно. Это понимал и сам Набоков. Он писал, что эти три месяца «доставят нам больше лавров, чем терний». Он, конечно, не хотел бы сидеть в тюрьме «из-за пустяков» (ближе к концу срока он называл свою отсидку «дурацкой, позорной и низкой комедией»), но он прямым текстом писал, что «для всей исторической картины наше заточенье очень важная и нужная черта»[20].

Приятно читать нежные слова, обращенные Набоковым своей жене: «Радость моя, мое солнышко, я был несказанно счастлив видеть сегодня твое дорогое, родное личико и слышать твой обожаемый голосок. Я стараюсь не слишком это показывать, чтобы не растрогать тебя и себя, но теперь я мысленно обращаю к тебе все нежности, которые не мог сказать. Боюсь одного, что эти свидания тебя расстраивают, это меня мучит»[21]. (Подобных пассажей с некоторыми вариациями было много.) И чуть позже: «Ведь ты – самое дорогое, что у меня есть на свете»[22]. С учетом слухов, которые ходили о расчетливом характере женитьбы Набокова, это по-человечески удовлетворяет любопытство и отвечает на многие вопросы. И еще интересный нюанс: именно в этих письмах В. Д. Набокова впервые возникает домашнее прозвище его старшего сына, будущего писателя. Оригинал Набоков не хотел его в простоте называть Вовой или Володей. Для отца он был ни много ни мало Lody!

Но вернемся к делам более важным и менее частным.

Конечно, Набоков писал письма жене, вряд ли предполагая возможность их публикации. А вот «Тюремные досуги» – дело совсем другое. Набоков использовал свой публицистический дар и свои журналистские возможности не просто для описания опыта пребывания в «Крестах», и даже не для описания «Крестов». Набоков подробно и очень аргументированно (вопрос убедительности – спорный, каждый решает по себе) излагает свои взгляды на исправительную систему в Российской империи, на тюремный вопрос и в целом на наказание как на феномен.

Отношение Набокова к тюремному заключению двоякое. С одной стороны, он указывает, что тюрьма (на тот момент) – наиболее гуманный вид доступных мер воздействия, если сравнивать ее со смертной казнью, телесными наказаниями, разнообразными пытками, на которые были «славны» прошлые времена. Идеальное наказание, с точки зрения ВДН, – денежный штраф, но эта мера по экономическим очевидным причинам применима далеко не ко всем. Так что тюрьма – отнюдь не самое плохое, что может быть.

Но вместе с тем Набоков убежденно и, как теперь, спустя более чем 110 лет, кажется, совершенно резонно, говорит, что тюрьма не достигает своих целей. И проблема не только в том, что тюрьма в целом не способствует исправлению, хотя и это правда, а в том, что это наказание крайне неравномерное. «Лишение свободы направлено на психическую сторону, стремится вызвать душевные переживания, каковые у различных людей донельзя разнообразные»[23], – писал Набоков.

Он предлагал отказаться от института уголовного наказания и сосредоточиться на борьбе с социальными явлениями, которые провоцируют преступность, и на это можно было бы направить те деньги, которые освободились бы после закрытия тюрем. Набоков различает предупреждения адресные и общие. Государство (любое) исходит из общих предупреждений, упрощенно говоря, чтобы другим было неповадно. А Набоков считал, что в идеальном мире предупреждение преступникам должно быть адресным, учитывающим психику и особенности каждого отдельно взятого человека, и в этом случае «лавочку пришлось бы давно прикрыть» (то есть тюрьмы). И в том числе из-за профнепригодности большинства тюремщиков, а карьера тюремщика уже в те годы считалась карьерой неудачника, отношение к наказаниям следовало начать пересматривать.

Кроме того, Набоков поднимает в совершенно бытовой статье воистину достоевский вопрос: может ли страдание быть эффективным? Наказание, что логично, связано со страданием, но может ли оно воспитать добродетель, «унижая и клеймя человеческую личность»? «Можно себе представить, какие “граждане” вырабатываются двенадцатилетним сидением! Трудно придумать что-нибудь более бессмысленное»[24], – восклицал Набоков.

Он, будучи не просто политиком и юристом, а еще и практикующим криминалистом, считал, что таким образом добродетель недостижима, так как в первую очередь наказания носят характер обобщающий, не адресный, а во-вторых, почти все осужденные считают свое наказание несправедливым, утверждая, что на преступление их толкнули условия проживания в обществе, которые невозможно преодолеть. И – повторим – Набоков предлагал начинать работу с этого конца. Следует признать, что в 1908 году он был прав в той же – огромной – степени, в которой прав и по сей день, хотя узнать это идеалисту Набокову было бы крайне мучительно.