Джокер - Феликс Разумовский

Попробовал бы кто другой назвать его так, типа на грузинскийманер, небось сразу бы пожалел. Этому другому Мгиви живо бы объяснил, что буква«М» в начале его имени очень даже произносится, и вообще, думать надо, преждечем кого ни попадя «чёрными» называть.

— Ни хрена, Мотя, не клюёт, — пожаловалсянегр. — Видимо, судьба моя такая, глушить динамитом. — Вытащил изводы крючок, обиженно плюнул на червя, безнадёжно закинул, помолчал, протянулспутниковую трубку. — Спасибо, Мотя, пригодилась… Ну ты, блин, смотри,хоть бы головастик какой, может, я не так сижу? Не то держу?

— Что в Африке-то нового слышно? — Фраерман приселрядом. — Дома зима небось? И всё равно жарче, чем здесь?

Это было что-то вроде семейной шутки, потому что ихзнакомство началось в местах, по сравнению с которыми пещёрские болота быликурортом вроде острова Бали. На зоне строгого режима у самого Оймякона, лес невалили. Там добывали вольфрам. И работали все поголовно, даже воры-карманники.Когда стоит мороз, как на безвоздушной Луне, без калорий и жирности пропадёшь.А уж если недоглядишь и простынешь… С заключённым Мотей Колымой так ипроизошло. Двустороннее воспаление лёгких, причём с осложнением. Лепила набольничке махнул рукой, эка невидаль, одним зэком меньше. Мгиви пришёлнавестить умирающего приятеля. Принёс с собой верёвочку и долго вертел её впальцах, а потом завязал хитрым узлом. Что-то пошептал вывороченными губами…«Вот она хворь твоя, — сказал он и отправил рукоделие в печку. —Видишь, Мотя, сгорела твоя болезнь, золой-пеплом рассыпалась. Вставай, идивольфрам стране давай».

И Матвей Иосифович поднялся, пошёл. И до сих пор идёт. И налёгкие не жалуется… Правда, вольфрама больше отчизне не даёт…

— Жарче, — усмехнулся Мгиви. — В прямомсмысле и не только. — Вытащил удочку, снял червя и закинул в воду. Заводь,как по волшебству, забурлила, несчастного мученика тотчас проглотил кто-тоувесистый. — Дома перемены вроде бы к лучшему. Отец стал президентом. Дедапоставил премьер-министром, дядю Экинангу — главнокомандующим копейщиков, а дляМаньялибо, племянника вчера справили заклание чёрного тельца…

Мгиви вздохнул, потупился, сплюнул в воду. Странная штуканостальгия.

— Чёрного тельца? — заинтересовалсяФраерман. — Это что, такой ритуал?

— Вчера Маньялибо стал мужчиной, — важно кивнулнегр. — В хижину вождя входит чёрный бык. Собираются гости, бьют тамтамы,мужчины начинают резать мясо особыми ножами-толлами… Они пьют пиво, балу исудаби и взывают к предкам танцем с боевыми дубинами и ассегаями… Потом входятженщины, чтобы мы веселились и свирепели, созерцая их красоту…

— Домой тянет небось? — спросил Фраерман.

Мгиви отвёл глаза.

— Ещё как тянет, кореш, — ответил он тихо. —Глаза закрою, вот он баобаб, наш семейный, древний, десяти воинам не обхватить…Глаза открою — осинник, в котором Иуда ваш удавился. Знаешь, снится, что я одинплыву посреди моря… плыву к своему Серебряному Берегу, а его и за горизонтом невидно. Это потому, что у меня здесь ещё остались дела. Помнишь, Мотя, я теберассказывался о заклятии? Ну, там, на строгаче, в Эдучанке?

— Да, да, да, что-то было. — Матвей Иосифовичсразу вспомнил нары, горечь чифиря и убийственную брагу из облезлогоогнетушителя. — Закусывали вроде салом… и дыней сушёной…

— Ох, Мотя, Мотя, — покачал головой Мгиви. —Я тебе про заклятие, а ты мне про сало… Так вот, срок этого заклятия прошёл.

— Ага, — по-настоящему включился Фраерман. —Теперь тебе это… откроется… тайна всех тайн. Помнишь, у Высоцкого? «Тот, ктовыжил в катаклизьме, пребывает в пессимизьме, их вчера в стеклянной призьме…»

— Как говорит мой один нехороший знакомый, мелочёвкой,Мотя, не занимаюсь, — сморщился Мгиви. Глянул на костёр и вдруг сделалсяпохож на учителя умственно отсталых детей. — Смотри. — Он точно извоздуха извлёк колоду карт, мгновенно (и очень красиво) перетасовал, вытащилодну. — Пиковый туз, круче некуда, фартовый но определению, замочит враз.Однако, — и он с хрустом достал даму червей, — какая-то там шлюшка,если, конечно, козырная, его бьёт. А ведь я, Мотя, и по-другому могсдать… — Он швырнул даму сюрикеном в огонь, причём у Фраермана необъяснимопробежал по спине холодок, а в руках Мгиви объявился усатый трефовыйвалет. — Новый расклад, Мотя. Козыри крести. И всё, ваши не пляшут… Апомнишь, песня была? «Всё наше общество — колода карт, которую давно нетасовали. Тузы на тронах королей сидят, за них шестёрки проголосовали…»Говорят, жизнь игра. А ты вот знаешь, какая именно? Кто сдаёт? Как броситькарты? А ты — домой…

С этими словами Мгиви подошёл к реке, протянул к воде оберуки, и мгновенно стало понятно, что в крови у него сидело сорок поколенийтанцоров, начинавших плясать раньше, чем ходить.

Забрось шло сеть вправо —

Ничего?

Ничего. Хум-хум.

Забрось её влево —

Ничего?

Ничего. Хум-хум.

Тогда забрось за корму пироги

И тяни внимательно и осторожно,

Я поведу пирогу вперёд —

Ничего?

В сеть настоящего

Поймано одно только прошлое.

Хум-хум-хум…

Танцевал Мгиви недолго. Поверхность речки покрылась рябью,дрогнула, заволновалась, будто ударил дождь, и вдруг представила на обозрение легионырыб — щук, плотвиц, окуней. Живых, но неподвижных и безвольных, будто впавших вколлективный транс. Иди и бери любую.

— Они не поняли и не запомнят, — сказал Мгиви,движением руки отправляя рыб восвояси. — А мы, Мотя, когда с нами захотяттак же? А мы?..

— А, это вы, молодой человек? — обрадовалсяНаливайко, сделал выдох и, не выпуская из руки гирю-двухпудовку, указалвошедшему на скамейку. — Извините, это у меня как молитва. Чтобы тело идуша были молоды. Были мо-ло-ды. Были молоды-ы-ы-ы…

Краев сел и подумал: «Если бы у меня был единственный сын ипогиб… а потом и жена… я бы сам, наверно, в землю зарылся. А Василий Петровичживёт вот, науку двигает, кому-то пользу приносит… Молодец…»

Скамейка была универсальная, раскладная, на все случаи жизни— от медитации и приятного чтения до огородных работ. Китайская научная мысльне дремала.

Краев невольно увлёкся, наблюдая за тем, как опальныйпрофессор управлялся с железом. Велика притягательная сила красивой работы!Казалось, в руках Наливайко порхали не гири-двухпудовки, а их бутафорскиеподобия из дешёвого цирка. Отставив их наконец, Наливайко вытер мокрымполотенцем лицо и уселся на скамейке напротив.

— Книжечку вашу прочитал, — сурово сообщил онОлегу. — Должен сказать, пребываю в неком удивлении. Есть, есть очень дажедельные мысли… Признаюсь честно, не ожидал. Вы, извиняюсь, по образованию ктобудете?