Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

более глубокое чувство – был ли то порыв ностальгии по будущему или, может быть, внутренний вакуум меланхолии, высасывающей из настоящего наше присутствие и насаждающей наше отсутствие, – в тот момент, когда у кассы я ставила на ленту выбранный мальчиком шампунь с ароматом ванили, для частого применения.

Но что я знаю наверняка, так это что не в тот день и не в том супермаркете ясно поняла, что с нами происходит. А с чего все началось, как развивалось и чем кончилось, зависит от ретроспективной точки зрения. Заставь нас кто-нибудь задним числом воссоздать нашу историю, наш нарратив вращался бы вокруг эпизодов, которые мы по своему разумению выбирали бы из общего контекста, сочтя их подходящими, обходя стороной другие.

Девочка доканчивает свой рисунок и, очень довольная собой, показывает мне. В первом квадрате она нарисовала акулу. Во втором акулу окружают другие морские обитатели, а также водоросли – все это под водой, а над поверхностью моря, высоко, в самом уголке рисунка, притулилось солнце. В третьем квадрате акула все еще под водой и, как можно догадаться, сильно расстроенная, взирает на нечто вроде подводной сосны. В четвертом и последнем квадрате акула кусает или даже поедает другую здоровенную рыбину, по всей видимости, тоже акулу.

Ну-с, что это за история?

Это ты, мамочка, расскажи ее, давай, догадайся.

Значит, так: на первом рисунке акула; на втором она в море, она там живет; на третьем сталкивается с затруднением – для пропитания там только деревья, а она у нас не вегетарианка, потому что акула; а на четвертом ей в конце концов удается найти подходящую пищу, и она ее съедает.

Да нет же, мама. Все не так. Акулы не едят акул.

Допустим. Но тогда о чем история? – спрашиваю я девочку.

История вот о чем: главная героиня – акула. Место действия: океан. Затруднение: акула расстроена и подавлена, потому что ее искусала другая акула, и поэтому она приплывает к своему дереву рассуждений[35]. Решение: в конце концов она соображает, как с этим разобраться.

Разобраться как?

А просто взять и искусать акулу, которая искусала ее!

ХАОС

Мальчик и его отец наконец просыпаются, и после завтрака мы обсуждаем наши планы. Мы с мужем считаем, что надо ехать дальше. Дети в расстройстве, клянчат, чтобы мы остались здесь на подольше. У нас не обычная отпускная поездка, напоминаем мы им; пускай мы и могли бы периодически делать остановки и наслаждаться радостями отдыха, но нам двоим нужно работать. Мне, например, пора начать собирать звукоматериалы по кризису на южной границе. А положение там, насколько я могу судить по радионовостям и поискам где только можно в интернете, день ото дня ухудшается. Власти при поддержке судов только что объявили, что составлен список первоочередных к судебному рассмотрению дел бездокументных малолетних беженцев, и это означает, что детей, которые нелегально переходят границу, будут депортировать в первую очередь. Федеральные иммиграционные суды будут рассматривать их дела вне очереди, и если дети не смогут найти адвоката, который защитил бы их в нереально короткий 21-дневный срок рассмотрения дел, у них не будет шанса, и судья вынесет им окончательный судебный приказ о высылке.

Разумеется, всего этого я детям не говорю. Но я объясняю мальчику, что в моей нынешней работе время играет важнейшую роль, что я не могу медлить и должна как можно быстрее попасть на южную границу. Мой муж говорит, что хочет заехать в Оклахому – мы должны посетить там кладбище апачей, и как можно скорее.

Мальчик ворчливым тоном классической пригородной домохозяйки времен 1950-х годов уличает нас, что мы «вечно ставим работу превыше семьи». Вот станешь постарше, отвечаю я мальчику, сам поймешь, что семья и работа неразделимы. Он закатывает глаза и говорит, что я предсказуемая и эгоцентричная – никогда раньше не слышала, чтобы он употреблял эти прилагательные. В отместку я выговариваю ему, что ему и его сестре пора бы уже помыть посуду от завтрака.

Помнишь, как было, когда у нас были другие родители? – спрашивает он у девочки, когда они приступают к мытью тарелок, а мы с мужем начинаем укладывать вещи.

Ты о чем? – спрашивает девочка в смущении, передавая ему флакон с жидким мылом.

Когда-то давно у нас с тобой были другие родители, уж всяко получше нынешних.

Я слушаю, задумываюсь, во мне нарастает тревога. Я хочу сказать ему, что люблю его безусловно, что бы он ни делал и как бы себя ни вел, что ему не нужно что-то доказывать мне, что я его мама и хочу, чтобы он был рядом, всегда, что я нуждаюсь в нем. Я должна говорить ему все это, но, когда он начинает вот так показывать характер, я впадаю в отчужденный, безразличный и, наверное, даже бездушный тон. В раздражении я уже не соображаю, как найти к мальчику подход и утихомирить его злость. Сама я частенько даю выход растрепанным чувствам и по пустякам шпыняю его: опять не надел тапки, опять не причесался, опять у тебя не собран портфель. Отец мальчика тоже в большинстве случаев внутренне закипает раздражением, но держит его при себе; он не ругается на мальчика, он вообще ничего не говорит и ничего не делает. Он просто напускает на себя безучастность – и в печали взирает на нашу семейную жизнь со стороны, как зритель немого кино в пустом зале кинотеатра.

Уже во дворе за последними приготовлениями к отъезду мы просим мальчика помочь компактнее уложить вещи в багажнике, и тут он по полной программе устраивает нам истерику. Он выкрикивает чудовищные вещи, вопит, что желал бы очутиться в другом мире, с семьей получше нашей. Думаю, он считает, что мы только и думаем, чем бы еще отравить ему, бедному, жизнь: давись этой глазуньей, и плевать, что тебе противна ее склизкость, пошли быстрее, поторопись, учись ездить на велосипеде, и плевать, что ты боишься, ходи в этих брюках, они же специально тебе куплены, и плевать, что они тебе не нравятся, – за них заплачены большие деньги, вот и цени; играй с этим мальчиком, видишь, он хочет с тобой подружиться – как же, как же! он даст тебе поиграть свой мячик – ага, разбежался; веди себя как нормальные дети, будь доволен и счастлив, ребенок ты или кто?

Он кричит все громче и громче, он желает нам пропасть пропадом, сдохнуть; он в ярости пинает колеса, швыряется камнями и пригоршнями гравия с дорожки. Когда он впадает в такой раж и его ожесточение спиралью раскручивается до неистовства, я перестаю узнавать его голос, он долетает до меня как будто издалека, чужой и незнакомый, словно я слушаю старую аналоговую запись сквозь шум и треск статических разрядов или как если бы я была телефонисткой на коммутаторе и слышала, как он вопит из какой-то далекой страны. Где-то на задворках сознания я узнаю знакомые модуляции в его голосе, но не могу понять, старается ли он докричаться до нас в желании нашей любви и безраздельного внимания или, наоборот, добивается, чтобы мы оставили его в покое, отцепились, бесследно сгинули из прожитых им в этом мире десяти лет и дали наконец вырваться из западни наших тесных семейных пут. Я слушаю, задумываюсь, во мне нарастает тревога.

Истерика продолжается, и его отец в конце концов теряет терпение. Он подходит к мальчику, крепко хватает за плечи и орет на него. Мальчик вырывается из его хватки и пинает отца ногами по коленям и лодыжкам – не настолько, чтобы причинить настоящую боль или поранить, но все же чувствительно. В ответ его отец сдергивает свою шляпу и отвешивает ею два-три смачных шлепка мальчику по заднице. Не такое уж болезненное наказание, но для десятилетнего мальчишки слишком унизительное: чтобы тебя отшлепали, да еще шляпой. Дальнейшее хоть и ожидаемо, но все равно обезоруживает: слезы, сопение, судорожные всхлипы, отрывочные, через запинку, «не буду», «прости», «ладно».

Наконец мальчик успокаивается, и тогда к нему подходит его сестра и с хлипкой надеждой, немного неуверенно спрашивает, не против ли он немного поиграть с ней. Ей нужно, чтобы он подтвердил, что у них по-прежнему один общий мир на двоих. Что они в этом мире вместе и неразделимы, отдельно от своих двоих родителей с их несовершенствами. Сначала мальчик дает ей от ворот поворот, мягко, но решительно:

Попозже, не сейчас.

Но даже при всем при том мальчик остается всего лишь ребенком, маленьким и восприимчивым к нашей шаткой общесемейной мифологии. И когда его отец предлагает немного отложить отъезд, чтобы все они могли вволю наиграться в апачей, мальчика накрывает чистым, ничем не замутненным