Начало эры разума - Уильям Джеймс Дюрант

для защиты города. Она прибыла, но так сильно пострадала от артиллерии королевских фортов на острове Ре, что с позором вернулась в Англию (1627). Тем временем Ришелье, действуя в качестве генерала своего больного короля, захватил все сухопутные подступы к Ла-Рошели; оставалось только блокировать ее по морю. Он приказал своим инженерам и солдатам построить каменную насыпь длиной 1700 ярдов напротив входа в гавань, оставив отверстие для движения приливов и отливов. Они были настолько сильными, поднимались и опускались на двенадцать футов, что предприятие казалось неосуществимым; каждый день половину уложенных камней смывало. Король устал от этой бескровной войны и отправился в Париж; многие придворные ожидали, что он уволит Ришелье за то, что тот не смог взять город штурмом. Но, наконец, строительство мола было завершено, и он начал свою запланированную работу. Половина населения Ла-Рошели умерла от голода. Только самые богатые могли достать немного мяса: за кошку платили сорок пять ливров, за корову — две тысячи. Жан Гитон, мэр города, угрожал убить собственным кинжалом любого, кто заикнется об уступках. Тем не менее, после тринадцати месяцев голода и болезней город в отчаянии капитулировал (30 октября 1628 года). Ришелье въехал в город верхом на лошади, за ним следовали солдаты, милосердно раздававшие хлеб.

Половина Франции ратовала за полное уничтожение гугенотов. Измученные, они могли только молиться. Ришелье удивил их условиями мира, которые показались католикам возмутительно мягкими. Ла-Рошель теряла свою муниципальную независимость, крепости и стены, но люди и имущество жителей были пощажены, уцелевшим гугенотским войскам разрешалось уйти с оружием, и гарантировалось свободное отправление как протестантского, так и католического культа в городе. Другие гугенотские города, сдававшиеся, получали аналогичные условия. Католическая собственность, экспроприированная протестантами, должна была быть возвращена, но временно оставшиеся без крова гугенотские священнослужители получили компенсацию в виде государственной субсидии в размере 200 000 ливров и, как и католическое духовенство, были освобождены от налога на голову, или taille.19 Всем, кто участвовал в восстании, была объявлена всеобщая амнистия. Нантский эдикт Генриха IV был подтвержден во всех существенных пунктах Эдиктом милости Ришелье (28 июня 1629 года). Должности в армии, на флоте и на гражданской службе были открыты для всех без исключения, независимо от вероисповедания. Европа была поражена, увидев, что французские католики следуют за протестантскими генералами, такими как Тюренн, Шомберг и Анри де Роан, и почитают их. «С тех пор, — говорил Ришелье, — различия в религии никогда не мешали мне оказывать гугенотам всевозможные добрые услуги».20 Обладая мудростью, которой трагически не хватало Людовику XIV, великий кардинал признал — как это должен был сделать Кольбер — огромную экономическую ценность гугенотов для Франции. Они отказались от бунта, мирно занялись торговлей и промышленностью и процветали, как никогда прежде.

IV. КАРДИНАЛ И ДВОРЯНЕ

С такой же решительностью и меньшей снисходительностью он действовал против знати, которая все еще считала, что Франция — это много, а не одно. Феодализм отнюдь не был мертв. Он участвовал в религиозных войнах за контроль над центральным правительством. Крупные дворяне по-прежнему имели свои укрепленные замки, свои вооруженные силы, свои частные войны, свои частные суды, своих служителей закона; они по-прежнему держали крестьянство в своей власти и взимали препятствующие торговле пошлины, проходящие через их владения. Франция, расчлененная феодализмом и религией, еще не была нацией; это было неустойчивое и взволнованное скопление гордых и полунезависимых баронов, способных в любой момент нарушить мир и экономику государства. Большинство провинций управлялось герцогами или графами, которые пожизненно претендовали на губернаторство и передавали его своим сыновьям.

Ришелье казалось, что единственной реальной альтернативой этому удручающему хаосу является централизация власти и управления в руках короля. Возможно, он мог бы попытаться сбалансировать это, восстановив некоторую степень автономии муниципалитетов. Но он не мог восстановить средневековую коммуну, которая опиралась на гильдии и защищенную местную экономику; переход от городского к национальному рынку подорвал гильдии и коммуны и потребовал центрального, а не местного законодательства. I Для умов, застывших в перспективе сегодняшнего дня, королевский абсолютизм, которого добивался Ришелье, кажется реакционной деспотией; с точки зрения истории и подавляющего большинства французов XVII века, это был освободительный прогресс от феодальной тирании к единому правлению. Франция не созрела для демократии; большинство ее населения было плохо накормлено, плохо одето, неграмотно, омрачено суевериями и убийственно самоуверенно. Города контролировались предпринимателями, которые не могли думать ни о чем, кроме собственной прибыли или убытков; и эти люди, на каждом шагу стесненные феодальными привилегиями, не были склонны объединяться с мелкими дворянами, как в Англии, для создания парламента, контролирующего королевскую власть. Французские парламенты не были представительными и законодательными; это были высшие суды, воспитанные и закаленные в прецедентах; их не выбирал народ, и они стали цитаделями консерватизма. Средние классы, ремесленники и крестьяне одобряли абсолютизм короля как единственную защиту от абсолютизма сеньоров.

В 1626 году от имени короля Ришелье издал эдикт, поразивший самое основание феодализма: он приказал разрушить все крепости, кроме пограничных, и запретил в будущем укреплять частные жилища. В том же году (его старший брат был убит на дуэли) он объявил дуэль смертным преступлением, а когда Монморанси-Бутевиль и граф де Шапель все же вызвались на дуэль, он приказал предать их смерти. Он признался, что был «сильно обеспокоен духом» из-за этой процедуры, но сказал своему господину: «Вопрос в том, сломать шею дуэлянтам или эдиктам вашего величества».21 Дворяне поклялись отомстить и замышляли падение министра.

В лице королевы-матери они нашли охотного союзника. Когда-то покровительница Ришелье, она стала ненавидеть его, когда увидела, что он выступает против ее политики. Когда Людовик тяжело заболел (июль 1630 года), она и королева выхаживали его до полуздоровья и попросили в качестве награды голову кардинала. В своем собственном дворце, Люксембурге, Мария де Медичи, думая, что Ришелье далеко, повторила требование со страстной настойчивостью и предложила в качестве добровольной замены Мишеля де Мариллака, хранителя печатей. Ришелье, пришедший потайным ходом, без предупреждения вошел в комнату и столкнулся с королевой-матерью; она призналась, что сказала королю, что либо она, либо он, Ришелье, должен уйти. Озадаченный король удалился и ускакал в свой охотничий домик в Версале. Придворные столпились вокруг Марии, радуясь ее ожидаемой победе. Но Людовик послал за Ришелье, утвердил его в должности премьер-министра, заверил в королевской поддержке и подписал приказ