Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков

других в своем неудержимом бегстве. И воцарится тогда властительница толпы – Паника. Сметет она обезумевшими толпами бегущих, всех, кто вздумает сопротивляться ей, обезоружит рабов своих и предаст их смерти. Так было всегда – так и теперь будет!

– Прямо по цепи! Дистанция 300 шагов!.. Огонь!

Словно крупный град забарабанил по железной крыше; частыми, отчетливыми трещотками ворвались и покатились по всему фронту роты резкие голоса пулеметов, еще загрохотали орудия. Адский джаз-банд, джаз-банд боя.

Не выдержала красная цепь, не выдержала и назад бросилась, и бросилась за ней 1-я рота. Разворачивается бой, как выученная наизусть сказка: все так и должно быть в ней, и конец ее заранее известен.

Вот уже и нет красных цепей: перемешались они и густыми неуправляемыми толпами бегут назад к насыпи и, сбиваясь в кучи, несут тяжелые и ненужные потери. Ни к сопротивлению, ни к самосохранению не способно теперь это обезумевшее стадо.

Ясная задача стоит перед ротой: вскочить на насыпь на плечах бегущего противника, не дать ему опомниться и закончить разгром его с удобной и неприступной позиции.

В своем быстром движении вперед оставила она далеко позади себя своего командира; не догнать уже пожилому полковнику Плохинскому несущуюся вперед молодежь! Отстал он – шагов на триста отстал, а до насыпи и двухсот не осталось. Последнее усилие, последнее испытание крепости сердца, а там можно уже и передохнуть, и ему дать отдых: устало оно от долгого бега, ударами молотка в груди стучит; нужен ему отдых!

И вдруг оборвалась заученная наизусть сказка, на полуслове оборвалась, заглушенная оглушительным треском красных пулеметов. Густой щетиной резервов обросла насыпь и свинцовым дождем облила цепь первой роты. Будто стальные бичи полосуют истерзанную грудь степи. Залегла рота. Ни вперед – ни назад. С высокой насыпи как на ладони виден каждый стрелок цепи. Видны они все, прошедшие через Лежанку, Березанскую, Выселки, Кореновскую, Усть-Лабу, Ново-Дмитровку, Георгие-Афипскую, Екатеринодар, Гначбау, Медведовскую. Выбирай любого! Вон лежат они в десяти шагах друг от друга, и не видят друг друга, и не знают, убит или не убит еще сосед.

– На дистанцию пятьдесят шагов! Отходи по одному! – передают приказание капитана Згривца.

Широка степь, да невелик на ней человек; коли не давать в него целиться, так и не попадешь. Редкий, но прицельный огонь по насыпи, по всему, что только шевельнется на ней, поможет ему отбежать на пятьдесят шагов и оттуда поддержать отход товарища…

Поднялся первый, отскочил на пятьдесят шагов и залег. Следующий. И он отбежал. Третий поднялся, всего несколько шагов пробежал; упал и не поднялся. Кысмет.

Долгим, бесконечно долгим кажется быстрый отход взвода. Но вот и последний – капитан Згривец. И тотчас же новый приказ:

– Отходить по одному!

И снова не все достигают нового рубежа. Кысмет!

Но вот, наконец, и исходная канава: первое укрытие, первый вздох облегчения.

– Капитан Згривец, примите роту!

На сером, землистого цвета лице полковника Плохинского лежит печать полного отчаяния. Уже во второй раз видит его таким прапорщик Рубашкин, во второй раз передает он командование ротой капитану Згривцу. Или очки потерял и ничего не видит, или… сердце. Не таков полковник Плохинский: ни тяжелая боевая обстановка, ни безвыходность положения не смутили бы мужества полковника Плохинского, не смутила бы его и верная гибель! Может быть, потери? Ему одному известны они, и только один он может оценить их значение, как и тогда под Екатеринодаром.

– Рота, слухать мою команду! – Во весь рост поднялся капитан Згривец и с хриплым вздохом упал навзничь. Убит наповал.

– Выньте документы, – указывая на отдувшийся карман его гимнастерки, приказал полковник Плохинский, – и дайте сюда!

Склонился над телом своего командира прапорщик Рубашкин, снял с его груди лежавшую на ней неподвижную руку и вынул из кармана гимнастерки небольшую книжку. На черном коленкоровом переплете вытиснен восьмиконечный крест. Отвернул переплет. Поминальник. Заглянул на первую страницу. Старательным, но неровным почерком исписана она длинным столбцом имен. Только первое имя успел прочесть: раба Божия Владимира. Дальше не выдержали нервы: на мертвой груди только теперь вполне понятого им человека судорожно зарыдал Рубашкин.

– Прапорщик Рубашкин, возьмите себя в руки! Ступайте в цепь – красные наступают!

Но не слышит Рубашкин. Только тогда и опомнился, когда почувствовал, что кто-то тянет его за собою. Узнал поручика Недошивина.

– Згривец убит!

– Да!

И в коротком ответе, и в закушенной зубами губе, и в выкатившейся из глаз и сбежавшей по щеке крупной слезе – словно разделилось и облегчилось непосильное одному горе.

– Згривец убит!

А в это время впереди снова спустились с насыпи красные полчища и идут на поредевшие ряды роты. Вон и слева появились густые цепи и заходят во фланг. И ни одного человека в резерве, только гремят без перерыва наши орудия.

То здесь, то там рвут они широкие бреши в бесконечных и бесчисленных цепях противника, но не могут остановить их. Да и орудия красных не остаются в долгу: много белых цветов шрапнели посадили они над линией роты, много фонтанов черной земли подняли их гранаты, много кроваво-красных цветов расцвело вокруг роты. Частый огонь ведет она по наступающим и знает, что не удержит их, разве нанесет большие потери. Одна надежда на пулеметы.

В чем дело? Почему остановились «товарищи» и назад отходить стали? Видно, что-то неладное творится у них. И орудия их как будто смолкают, и бегут назад к насыпи грозившие охватом красные цепи.

– Рота, вперед!

Поднялась рота и вперед двинулась, но какая маленькая! Совсем не такая, как та, что атаковала и погнала «товарищей» к насыпи. Или не все приказание слышали? Или не видят они, что не отступают, а бегут красные, все более теряя порядок и бросая оружие?

Бежит в цепи роты и прапорщик Рубашкин; бежит и не понимает, почему бегут красные. И не понимает он, почему не слышно треска от разорвавшегося перед ним снаряда, и почему, в высоком размахе, закачалась перед ним степь, почему пропало небо и почему опускается он в глубокую черную яму…

* * *

Новочеркасск. В госпитале Общества Донских врачей, в большой светлой палате с рядами белых, покрытых чистым бельем кроватей, в больничных халатах – кто на костылях, кто с забинтованной головой, кто с перекинутыми через шею полотенцами, поддерживающими широкие лотки с покоящимися на них загипсованными руками – вспоминают офицеры первой роты все перипетии боя у Сосыки и погибших в нем товарищей.

– Но каким образом мы только в последний момент услышали бронепоезд, когда в царившей тогда тишине его за версту услышать было бы можно?

– Он