Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

Напрасно искать в «Биографической хронике» отражение этой полицейской деятельности Ленина. Ведь его жизнь всегда показывалась только с той стороны, которая была освещена солнцем. А что в тени вождя – не принято было говорить, требовалось всячески сохранять эти тайные покровы. Конечно, о записке 17 сентября Уншлихту в «Биохронике» ни слова. Хотя авторы сочли, например, нужным указать, что в этот же день Ленин «пишет записки дежурному секретарю и в Управление делами СНК с просьбой прислать конверты и клей лучшего качества»[102]. Видимо, по мысли высоких контролеров из ЦК, эпизод с «клеем» более важен для высвечивания исторического силуэта Ленина, нежели его деяния по интеллектуальному обескровливанию нации…

Ровно за три года до этого, 15 сентября 1919 года, Ленин пишет длинное письмо Горькому, который прислал ему встревоженное послание по поводу арестов среди интеллигенции. Ленинское письмо крайне знаменательно, это, по сути, кредо вождя по отношению к интеллигенции. Можно было не сомневаться, что последователи вождя, впитавшие подобные ленинские установки, низведут российскую, советскую интеллигенцию до роли помыкаемой служанки.

Горький, как пишет известный публицист Е.К. Кускова, метался: его тянуло на родину, но оттуда шли тревожные вести; экзекуция над его народом продолжалась[103]. Великий русский писатель, в чьей судьбе нашла своеобразное, но глубокое отражение трагедия русской интеллигенции, еще пока не сдался, но уже испытывал огромное давление из Москвы. Чтобы сохранить творческую свободу, Горький должен был остаться вне родины. Но это было свыше его сил. Письмо к Ленину с протестом и просьбой защитить российскую интеллигенцию было как последняя конвульсия его свободы.

Ответ Ленина был демагогически злым, безапелляционным, резким. Он как будто бы уже знал, что Горький будет сломлен и побежден. И вместе с ним – все осколки русской интеллигенции, оставшейся на родине.

Признав, что при арестах интеллигенции «ошибки были», Ленин тем не менее заключает: «Ясно и то, что в общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна». Ленин поучает Горького: «Интеллектуальные силы» народа смешивать с «силами» буржуазных интеллигентов неправильно. За образец их возьму Короленко: я недавно прочел его, писанную в августе 1917 года, брошюру «Война, отечество и человечество». Короленко ведь лучший из «околокадетских», почти меньшевик. А какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистической войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10 000 000 убитых на империалистической войне – дело, заслуживающее поддержки… а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, охи, вздохи, истерики…»

Ленин, как всегда, категоричен: он знает, что его гражданская война справедлива, что если она справедлива, то «гибель сотен тысяч» – это чуть ли не достижение. Русский писатель, посмевший высказать свою точку зрения на происходящее, сразу же становится «жалким мещанином».

Ленин далее утверждает, что «интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно».

Вот так цинично и плоско вождь русских большевиков оценил интеллигенцию своего отечества. Это не поразительная историческая близорукость, а «слепота классовых очков». К тому же, повторю, я глубоко убежден, прочитав множество документов о Ленине, – он никогда не любил Россию, как и ее интеллигенцию.

В конце письма Ленин не упускает, конечно, возможности нанести хлесткий удар и самому Горькому:

«Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить именно худшим элементом буржуазной интеллигенции и поддаетесь на ее хныканье… Вполне понимаю, вполне, вполне понимаю, что так можно дописаться до того, что‐де «красные такие же враги народа, как и белые» (борцы за свержение капиталистов и помещиков такие же враги народа, как и помещики с капиталистами), но и до веры в боженьку или в царя‐батюшку. Вполне понимаю.

Ей‐ей погибнете[20], если из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вырваться.

Лучшие приветы.

Ваш Ленин»[104].

Письмо, коряво написанное в истинно ленинском духе, выносит приговор российской интеллигенции. Раз она смеет сомневаться, даже быть «околокадетской», то какой же это мозг нации, это просто «г…о». Классовый скальпель Ленина безжалостен; мозг нации поврежден. На долгие десятилетия. Но это, так сказать, частное письмо, которое выражает прежде всего мировоззренческую установку самого вождя по отношению к интеллигенции, не принявшей революцию. Возможно, это так бы и осталось личным делом Ленина, не будь он главой советского правительства и признанным лидером большевиков. Ведь было ясно, что он просто не доверял интеллигенции. Вождь давно уже говорил, что «литературное дело должно стать составной частью… партийной работы». Разумеется, партийно‐большевистской.

Уверовав раз и навсегда, что абсолютной истиной является марксизм, а затем большевизм, Ленин отказывал всем, абсолютно всем, иметь право на другую точку зрения и считать ее верной… На примере ленинского ума, мощного, сильного, но закованного в латы ортодоксального догматизма, можно проследить драму его политизации в такой степени, что мироощущение вождя превратилось в выражение светской религии, каковой стала идеология большевизма. В ленинской нетерпимости к инакомыслию есть нечто от средневековой инквизиции: вполне так можно дописаться до того, что‐де «красные» такие же враги народа, как и «белые». Ленин не может даже теоретически допустить, что может быть прав кто‐то, кроме «красных». Это ум религиозного фанатика, который не хочет в цепи рассуждений и аргументов даже допустить доводы иного плана. Ленин верит и требует, чтобы так верили и другие.

Все дело в том, что Ленин мог действительно требовать, ибо он был первым властным человеком в октябрьском эксперименте, облечен правами главы ордена диктатуры пролетариата. Поэтому другое его письмо, точнее, пространная записка, написанная Сталину, носит характер категорической директивы по отношению к инакомыслящей интеллигенции.

«Т. Сталин!

К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п. я бы хотел задать несколько вопросов ввиду того, что эта операция, начатая до моего отпуска, не закончена и сейчас.

Решено ли «искоренить» всех этих энесов? Пешехонова, Мякотина, Горенфельда? Петрищева и др.?

По‐моему, всех выслать. Вреднее всякого эсера, ибо ловчее. Тоже А.Н. Потресов, Изгоев и все сотрудники «Экономиста» (Озеров и мн. мн. другие). Меньшевики Розанов (врач, хитрый), Вигдорчик, Мигуло или как‐то в этом роде, Любовь Николаевна Радченко и ее молодая дочь (понаслышке злейшие враги большевизма); Н.А. Рожков (надо его выслать; неисправим); С.Л. Франк (автор «Методологии»). Комиссия под надзором Манцева, Мессинга и др. должна представить списки, и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго. Насчет Лежнева (бывший «День») очень подумать: не выслать ли?