Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

Всегда будет коварнейшим, насколько я могу судить по прочитанным его статьям.

Озеров и все сотрудники «Экономиста» – враги самые беспощадные. Всех их – вон из России. Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов – выезжайте, господа!

Всех авторов «Дома литераторов», питерской «Мысли»; Харьков обшарить, мы его не знаем, это для нас «заграница». Чистить надо быстро, не позже конца процесса эсеров.

Обратите внимание на литераторов в Питере (адреса, «Новая Русская книга», № 4, 1922 г., с. 37) и на список частных издательств (стр. 29).

С коммунистическим приветом, Ленин»[105].

Полицейское распоряжение Ленина, бессвязное, но написанное на одном дыхании, химическим карандашом, – беспощадно, жестоко по своему содержанию. Безусловно, это послание вождя адресат расценил как директиву, начертав в верхнем углу: «Т. Дзержинскому, с возвратом. Сталин».

Мы долго, более четверти века, размышляли после XX съезда партии, откуда пришла к Сталину беспримерная жестокость по отношению к своим соотечественникам. Не было и намека даже подумать (автор настоящей книги в том числе), что отцом внутреннего терроризма, беспощадного и тотального, был сам Ленин. Другое дело, откуда у Ленина эта страсть. Он не бегал из тюрем и ссылок, как деклассированный революционер Джугашвили, а спокойно проживал в благополучных странах и городах…

Думаю, все это от усвоенной Лениным философии «революционного права и морали» – все дозволено во имя достижения цели. Макиавелли не мог и предположить, что в истории будет столь прилежный интерпретатор его теории. Помните, как в своем «Государе» выдающийся мыслитель эпохи Возрождения писал: «О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату, поэтому пусть государи стараются сохранить власть и одержать победу. Какие бы средства для этого ни употребить, их всегда сочтут достойными и одобрят…»[106]

Фанатичная вера в то, что история оправдает любые его шаги и меры, если цель будет достигнута, окончательно поселилась в сознании Ульянова‐Ленина, когда власть (довольно неожиданно и для него самого) оказалась в руках большевиков.

Я бы назвал это явление якобинством души. Лидер партии, как глава специальной службы, показывал пример чекистам, как нужно «заботиться» о выполнении «спущенных» партией директив. Уже в конце 1922 года Ленин вновь возвращается к теме высылки. Он диктует по телефону Фотиевой записку для Сталина еще об одном вольнодумце, Н.А. Рожкове:

«…Предлагаю: первое – выслать Рожкова за границу, второе – если это не пройдет (например, по мотивам, что Рожков по старости заслуживает снисхождения), то… послать, например, в Псков, создав для него сносные условия жизни и обеспечив его материально и работой. Но держать его надо под строгим надзором, ибо этот человек есть и будет, вероятно, нашим врагом до конца.

Ленин»[107].

Так Ленин вносил личный вклад в реализацию своей зловещей формулы: «Очистим Россию надолго». От интеллектуальной совести. Ленина не останавливало, что его указание «перстом вождя» на жертвы – глубоко аморально. Ведь он лично был знаком с большинством тех, кому он предписывал: «Вон из России». Если письмо к Горькому – суть выражения умонастроения Ленина по отношению к интеллигенции, то записка, адресованная Сталину, – конкретная директива, требующая быстрого исполнения.

К слову, не без ленинского влияния Политбюро ЦК в августе 1922 года приняло еще одно решение, расширяющее круг репрессий против интеллигенции. «Коллективный мозг» постановил «одобрить предложения т. Уншлихта о высылке за границу контрреволюционных элементов студенчества. Создать комиссию в составе Каменева, Уншлихта, Преображенского»[108]. Большевики, ведомые Лениным, смотрели вперед; отрывали от родной почвы не только зрелых людей, но и зеленую поросль. Таков был Ленин: он мог из безопасной Швейцарии заклинать социал‐демократов в России идти путем революции, спокойно проживая при этом царскую пенсию матери и ее доходы с аренды поместья. Он мог, демонстрируя приверженность высшим принципам нравственности, протестовать: кто «солгал или кто интриговал в изложении частной беседы между мною, Мартовым и Старовером»[109] (А.Н. Потресов) – и решительно предлагать высылку из отечества того же Потресова, которого знал с самого порога века… У Ленина «комплексов» не было; когда речь заходила о политике – для морали места не оставалось. Двойной стандарт в морали он считал естественным для себя.

Ведь, по существу, ленинский взгляд на художника, человека творческой профессии, сформировался у него еще в начале столетия. Отточил этот взгляд лидер большевиков, разглядывая со стороны российского гиганта мысли и пера Льва Николаевича Толстого. В этом отношении статья Ленина, приуроченная к восьмидесятилетию великого писателя, «Лев Толстой, как зеркало русской революции» весьма показательна. Даже Толстого, общепризнанного гения, Ленин способен оценивать лишь через призму революции…

«…С одной стороны, – писал Ленин, – гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны – помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, «толстовец», т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, бия себя в грудь, говорит: «Я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками…»[110]

Взгляд Ленина на Толстого – поверхностный и вульгарный. Толстой еще на пороге XX века смог подняться на позиции приоритетов общечеловеческих ценностей, а Ленин навсегда застыл в своих классовых блиндажах. Ведь лидер большевиков совершенно определенно утверждал, что «серьезнейшей причиной поражения первой русской революции» было толстовское непротивление злу насилием[111].

Но отмечу другое: великий Толстой понадобился автору статьи и для того, чтобы показать никчемность и ничтожность русской интеллигенции. Как и всякое явление, она многогранна. Но видеть в интеллигенции лишь «истасканных, истеричных хлюпиков» мог только человек, взгляд которого ограничен лишь прорезью классовой бойницы. Выгоняя творческую элиту за околицу отечества, Ленин обрекал ее на еще большие страдания.

Немалое число российских писателей, профессоров, ученых, инженеров, будучи загнанными в отчаянное положение, сами пытались выбраться за рубеж. Но здесь Политбюро и ГПУ проявляли бдительность. Генрих Ягода прислал в ЦК специальное письмо, где сообщал, что его ведомство имеет «заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блока, Сологуба, о выезде за границу». Ягода предостерегал: «Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями, ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства»[112].

По отношению к украинской интеллигенции поступили несколько иначе. По предложению Уншлихта на Политбюро было принято решение: «Заменить высылку за границу высылкой в отдаленные пункты РСФСР»[113]. Не знаю, кому повезло больше; если дожили эти люди с Украины