Датский король - Владимир Корнев

— Прошу прощения, матушка, может быть, вы знаете — новый образ Николая Чудотворца сюда не из единоверческой церкви попал?

— Это отчего ж так, милая? Зачем из единоверной? — удивилась старушка. — Там всеконечно еще в прошлом годе Никола чудеса стал являть, да с него ить, как положено, списки списали — сам Владыка Митрополит велел! — и по разным храмам они теперь. Вот наш отец-настоятель тоже сподобился заказать — сами изволили видеть, точная «мера и подобие»! Почитают его православные. А из единоверной, исконную то ись. Чудотворную, слышно, исхитили — народ-ить совсем шалый стал. Тот Никола в ризе златой был — многие тыщи ему цена. Ну да святыня, глядишь, сама где проявится! А наш-то образ, барыня, недавно освятили…

Этот бесхитростный рассказ не мог успокоить Ксению. Хороша новость — в Николаевской кража, да еще именно ее вклада, связанного с Дольским! Стало еще неуютнее: теперь ей казалось, на всем, что имеет отношение к этому имени, лежит печать чего-то мрачного, в народе называемого порчей или сглазом. Исповедь уже кончилась, и придел почти опустел. С молитвой Мирликийскому Чудотворцу Ксения осторожно подошла к киоту. Талантливый иконописец, действительно, снял точную копию с княжеского подарка, разве что краски казались тускнее, но лик! Лик особенно удался копиисту: самое важное, что освещает сокровенные глубины естества верующего человека, он воспроизвел безукоризненно, и балерина теперь чувствовала на себе силу утешающе-заботливого взора великого Святителя, «пресвятого и пречудного». Этот дорогой образ, облик, точно всегда жил в девически незамутненном, чуждом лукавства восприятии Ксении Светозаровой. Он был ей сродни, и не только потому, что всю жизнь встречался в храмах, представлялся в трудные минуты, но и по какой-то непонятной причине неудержимо влек к себе именно теперь — ликовал не только дух, кровь закипала в сердце балерины, пульсировала в висках. Смиряясь, Ксения хотела было уже лбом прикоснуться к стеклу, охладить тем самым неожиданный пыл, и вдруг отшатнулась от иконы — скрытая причина буйного порыва чувств вмиг стала явной! Страшно было поверить в открывшееся ей кощунство. На лике святого горели глаза Арсения Десницына, да и сам облик принадлежал ему, художнику, встречи с которым Ксения так желала! Все смешалось в голове несчастной. Так хотелось, чтобы это было всего лишь чудесное сходство, и Ксения наверняка убедила бы себя в этом, вспомнив, каким иконописным показалось ей его лицо в их первую встречу. Но связь Арсения с князем, пусть трагическая, не была для нее секретом, а значит, Сеня позволил себе дерзкую выходку: икона — его автопортрет. Ксения не могла понять причины такого поступка: «Зачем ему понадобилось надругаться над святым таинством? Вообразить себя Божьим Угодником!!! Ведь он не мог не сознавать, что здесь и гордыня, и ложь великая, он же понимал, что православные будут поклоняться его изображению… А может, его заставили?! Но и тогда он не смел этого делать! Эх, Сеня, Сеня, простится ли грех такой? Кому теперь верить, кругом только лукавят, обманывают, плетут сети, и даже в чистом сердце вдруг открывается червоточина… Господи, как гадко все вокруг, как мы все ничтожны!» Бедная женщина уже не видела смысла кого-то дожидаться, в эти минуты ей вообще хотелось ослепнуть, онеметь. Уходя из храма, она твердила возникшие в сознании строки псалма: «Сохрани мя, Господи, из руки грешничи, от человек неправедных… Скрыта гордии сеть мне, и ужы препяша сеть ногама моима: При стези соблазны положиша ми!»[265]Прежде Ксения не помнила этих строк.

Как в каком-то умопомрачении, близкая к обмороку, балерина вышла за церковную ограду. Прохожие все спешили куда-то, а она стояла на месте, приходя в себя: уставившись на носки своих ботинок, не могла решить, куда же идти. Неожиданно Ксения услышала знакомый голос:

— Наконец-то я вас разыскал!

Дольской был тоже чем-то напуган.

— Князь?! Зачем вы здесь? Не беспокойте меня! Я же просила…

— Но как можно не понимать! Я столько писал вам, так подробно… Неужели вам нужно еще что-то объяснять? Зачем ты меня избегаешь: это же безрассудно, в конце концов…

— Мне все понятно, я все знаю! И оставьте — я устала, мне нехорошо, от вас мне ничего не нужно. Ни о чем меня больше не спрашивайте!

Дольской не отступал:

— Конечно! Как тебе будет угодно: я никогда ни о чем не стану спрашивать. Только выслушай меня сейчас — Бога ради, не нужно противиться! Давай уедем отсюда, уедем, чтобы уже не возвращаться!

Он взял балерину под локоть, попытался отвести к ожидавшему у ограды мотору, но та отстранилась, закрывая руками лицо, вся затрепетала от рыданий. Князь кинулся на колени прямо в снег, стремясь заглянуть в глаза Ксении и найти там хоть намек на прежнюю благосклонность:

— Скажи мне, что происходит? Хотя бы слово! Нет?! Ну почему, почему нет? В чем я провинился перед тобой? Ты — моя жизнь, кроме тебя, я ничего не вину вокруг, мне не нужен этот мир, если тебя не будет рядом! Все потускнело, потеряло смысл — я все бросил… Я истлею в одиночестве заживо! Моя единственная, драгоценная, что я должен сделать? Ну скажи же, возможно, я могу еще что-то изменить… Ведь это моя вина, да? Это из-за меня ты так страдаешь, мечешься? Только не молчи, Ксения!

— Это я виновата, что дала когда-то повод ухаживать за собой, — проговорила балерина, и было видно, как мучительно для нее сейчас вообще о чем-либо говорить. — Вы себя ни в чем не вините и забудьте обо всем, что нас связывало. Это была трагическая ошибка! «Наша любовь обманулась»[266], князь, а вы не желаете этого знать…

Князь не мог сдержаться, сорвался на крик:

— Да! Я не знаю — у меня голова раскалывается… Просто ПОНЯТЬ НЕ МОГУ, отчего все вышло именно так!!! Всегда был убежден, что нет такой ситуации в жизни, которую я не испытал на себе. У меня есть опыт и воля — мужчина, обладающий этим оружием, непобедим, и это не пустая бравада! Я никогда не роптал на судьбу, ничего от нее не ждал, однако не сидел сложа руки, а действовал — и так создал самого себя, свое положение, но вот стоило только услышать «нет» от самого дорогого человека, и чувствую, как земля уходит из-под ног — мое выверенное, годами испытанное credo готово рухнуть…

Он сделал паузу, не дожидаясь, когда Ксения прервет этот монолог, но та молча смотрела куда-то в сторону, видимо, чувствуя со своей стороны, — «его сиятельство» еще не выговорил всего, что накопилось у него на сердце. И Дольской продолжил, хотя уже начинал понимать бессмысленность своих запоздалых откровений, улетающих в метельную пустоту. Казалось, его слова застывали в морозном воздухе.