Датский король - Владимир Корнев

— Ты… вы когда-нибудь слышали крик человека, терзаемого нравственно и физически? Крик пронзительный, когда страдания прорываются наружу, душераздирающий вопль! А я не один год слышал свой собственный! Не хотелось идти домой — я возненавидел эти глухие стены, не хотелось никого видеть — мне опостылели все знакомые. Друзей же не нажил, да и бывают ли они, друзья? Мне нужно было несколько дней оставаться невидимым, исчезать из привычного окружения, и тогда я намеренно падал в грязь, забывал о салонных манерах, о своем renommée светского льва. Я с упоением растворялся, пропадал среди прочих сломленных, безумных и проклятых в этом мире — они настоящие люди. Я был горд оказаться в их компании: знаете, что и там, на дне, распускаются цветы? Скажете, что это цветы зла и я — декадент? Пускай! В этих соцветиях скрыта манящая прелесть, тайная правда «от мира сего», которую можно не принимать, но которой нельзя не восхищаться… И все-таки там, вы будете правы, — там мертвящая красота, от нее пахнет формалином! В тех цветах нет чистоты, свежести, у них черные лепестки: в них нет даже жалкого отсвета того, что воплотилось в вас. Впрочем, подобное сравнение, наверное, кощунственно — чертополох не сравнивают с розой… Ну неужели все мои слова, мои чувства НИЧЕГО не значат для вас?! Да я же ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. ЛЮБЛЮ!!!

— Господи, это невыносимо! — прошептала Ксения и добавила так, чтобы было слышно каждое слово. — Но я не могу ответить взаимностью, а вы не сможете приказать мне любить вас. Я не испытываю к вам ничего, кроме…

— Не продолжай, прошу тебя! — князь вздрогнул. — Помнишь, ты сама говорила, что нужно ждать год, что таково условие твоего духовника?

«Боже милостивый, — взмолилась балерина Светозарова, — сделай так, чтобы отец Михаил услышал сейчас зов моей души и вступился бы за меня в брани духовной — под его защиту прибегаю!»

— Так вот, я готов ждать и десять лет, хоть всю жизнь, только бы жила надежда! Кто знает, может быть, когда-нибудь…

— Никогда! Я не стану вашей женой никогда. — В ушах Дольского эти слова звучали страшным приговором. — Я не буду ВАШЕЙ ни при каких обстоятельствах! Еще месяц назад мне казалось, я нашла хорошего друга, наверное, лучшего из тех, кто когда-либо был рядом со мной. В какой-то момент даже увидела в нем будущего верного спутника всей своей жизни… Теперь я чувствую, нет — знаю! — что ошибалась. Я потеряла вас уже навсегда… Увы — это так, и мне больше нечего сказать вам, Евгений.

Князь ничего не мог с собой поделать: сложнейшая гамма чувств болезненной гримасой исказила волевое лицо, глаза его наполнились слезами. Впервые за многие годы, может быть за всю жизнь, Дольской узнал, что способен на такую сентиментальность, всегда казавшуюся ему постыдной для мужчины. Ксении было неприятно видеть подобную сцену, она уже не могла и не стремилась разобраться — раскаяние это или игра искусителя, она устала разгадывать чужие жесты, взгляды. Устала разочаровываться:

— Вам не к лицу такая… такое… Словом, прощайте, я очень занята, господин Дольской, и тороплюсь.

Он взял за плечи молодую женщину, не смея удерживать силой, но в то же время пытаясь найти какие-то слова, самые главные аргументы, чтобы остановить ее, предотвратить непоправимое:

— Ведь это разлука НАВСЕГДА, Ксения!!! Опомнись, ты же читала письма, ты же все знаешь… Почему разлука наступает, когда под тобой все и так проваливается в бездну? Много лет я философически наблюдаю, как умирают, исчезают в небытии души дураков, друзей и врагов, ничтожных лжецов и закоренелых злодеев, но теперь совсем другое — произойдет страшное! В этом ты отдаешь себе отчет? Я не должен допустить этого!!! Но, может, уже ничего не зависит от меня… Сам уже не знаю, что говорю, путаюсь, а ведь всегда любил и умел говорить, не сомневался, что слова мои прекрасны, — теперь они бессильны, одна пустота — вакуум. Тлеющие угли памяти ослепили меня, мириады мыслей о самой прекрасной девушке, о воплощенном совершенстве, сияющей звезде… Неужели всему конец?! Да черта с два!!! Я отдам тебе свою жизнь — забери ее, она твоя без остатка! Почему ты так безучастна, точно не слышишь ничего?! Ты же НЕ СМОЖЕШЬ ЖИТЬ, пойми!!! Поздно уже, как поздно… Вы не сможете жить — только я, если удастся, еще в силах помочь! Вижу, что надеяться на взаимность мне уже не приходится, и не питаю иллюзий, но я действительно хочу вас спасти, Ксения! Нам нужно немедленно бежать отсюда, за океан, на какие-нибудь острова, подальше от этого страшного мира! У меня есть деньги, очень много денег — мы не будем ни в чем нуждаться… Решайтесь же, иначе погибнете!!!

— Я не нуждаюсь в вашей помощи, мне не нужно ваше богатство! Позаботьтесь лучше о своем Спасении, а у меня всегда есть защита, которая надежнее любых денег, но, видно, вам этого не понять. Жаль…

Порыв князя невозможно было остановить. Он буквально рвался всучить напутанной молодой женщине обернутый в золотую бумагу неизвестный предмет:

— Умоляю, примите это от меня! Ночь над этим трудился, всю дуплу вложил… Не будьте так жестоки, умоляю! Ну, хотите, я на колени встану?

Не в силах отказать в этой отчаянной просьбе, балерина приняла последний дар князя и быстро перешла на противоположную линию, тотчас поймала сани — извозчик умчал ее прочь от человека, чьим поклонением она еще недавно дорожила. Остался только белоснежный шлейф и неземной, ладанный дух. Дольской проводил возок полубезумным, застывшим взором. Губы его шевелились, но если кто-нибудь прислушался бы к шепоту, вряд ли понял бы смысл произносимой фразы:

— В Городе ее не стало отныне. Балерины-лебедя, сказочного существа не стало! Стоило только приблизиться к гибельному костру страстей человеческих, как она опалила свои нежные крылья… и разбилась.

Когда Арсений Десницын, обескураженный пьяным откровением Звонцова и прочтенным в криминальной хронике сообщением, примчался в полицейское управление, сказанное Вячеславом подтвердилось: во время вынесения ему обвинительного приговора в зал суда явилась сама «жертва». Иван Десницын дал оправдывающие Звонцова показания и признался, что он — беглый каторжник, после чего, к неописуемому восторгу газетных борзописцев, «убийцу» тут же освободили из-под стражи, а «убиенного» арестовали.

— Идите-ка вы, милостивый государь, в участок, куда вашего братца препроводили, может, свидание получите, пока его подальше не перевели! — посоветовал Арсению дежурный офицер.

В смятенных чувствах бросился Сеня по указанному адресу и вот там-то узнал совсем нерадостную новость: в ночь после ареста Иван неожиданно скончался прямо в камере, но еще более неожиданным был не сам факт смерти, а результат медэкспертизы, указывающий на то, что Десницын-старший «мертв уже около десяти дней», то есть как раз со дня опровергнутого им же своего убийства! Художник ничего не понимал, но решил: «Каким бы неприкаянным изгоем брат ни был, смерть примирила его с людьми, теперь нужно его отпеть и похоронить, как положено крещеному человеку, а не держать из пустой формальности в морге „до окончательного выяснения обстоятельств“! Похороню, и пусть всей этой следственной волокитой занимаются после сколько угодно — Иван все равно уже ничего не может сказать — а то какое-то безобразие, какое-то кощунство выходит». Он хотел было забрать тело, но квартальный надзиратель тоном строгим, не терпящим возражений, заявил: