Мао Цзэдун - Александр Панцов

На этом продолжительном совещании были заслушаны доклады Гао Гана и Ли Фучуня о планах экономического строительства и доклад Ли Вэйханя о политике по отношению к частному капиталу. В прениях приняли участие большинство высших руководителей. Лю Шаоци, Дэн Сяопин и Бо Ибо (последний — дважды) были вынуждены выступить с самокритикой300. В своих воспоминаниях Бо Ибо пишет, что, по его мнению, истинным объектом разгромной критики был Чжоу Эньлай, который в 1952 году поддержал политику своего министра финансов. Однако, столкнувшись с резкой оппозицией со стороны Мао Цзэдуна, Чжоу поддержал Председателя. Он сыграл, по существу, двусмысленную роль. И именно ему Мао в конце совещания поручил подвести итоги дискуссии.

Чжоу признал свои «политические и организационные ошибки» и «отрыв от партийного руководства»301, а также подверг суровому и пространному осуждению Бо Ибо. Он поставил в вину последнему то, что «в течение определенного периода тот по-настоящему не признавал своих ошибок»302. Причины «правого уклона» у Бо Ибо, по Чжоу Эньлаю, «заключались в том, что он исходил не из марксизма-ленинизма, не из политики партии и интересов трудового народа, а из сознательного и несознательного отражения множества воззрений класса капиталистов, их настроений и привычек»303. Чжоу Эньлай солидаризовался с обвинениями Бо Ибо в «буржуазном индивидуализме», сделанными Гао Ганом, и упрекнул Бо в «неискренности по отношению к партии»304.

На следующий день перед участниками совещания выступил Мао Цзэдун. Он назвал работу форума «успешной» и, похвалив заключительную речь Чжоу Эньлая, поддержал его критику «буржуазной линии». В этом и некоторых других выступлениях он подчеркивал огромное политическое и идеологическое значение проделанной работы. Из его заявлений было видно, что он рассматривал совещание как определенный поворотный пункт в развитии КПК и КНР, придавая налоговой проблеме во многом фатальное значение. «Дальнейшее проведение в жизнь новой налоговой системы, идущей вразрез с марксизмом-ленинизмом, генеральной линией в переходный период, неизбежно ведет к капитализму», — заявил он305. Совещание, как полагал Мао, помогло отвести эту угрозу от Китая, привело к освобождению от «новодемократических» иллюзий, открыло дорогу для социалистического развития страны. Позднее Мао Цзэдун отмечал также, что работа совещания стала важнейшим фактором утверждения новой генеральной линии на построение социализма, формулировавшейся именно в то время: «Не будь финансово-экономического совещания… вопрос о генеральной линии для многих товарищей остался бы неразрешенным»306.

Таким образом, Мао Цзэдун навязал все-таки свои взгляды руководителям КПК. Курс на «социалистическое строительство по советскому образцу» был официально провозглашен.

Развитию обстановки, обеспечившей победу Мао на совещании по вопросам финансово-экономической работы, способствовала смерть Сталина 5 марта 1953 года. Только теперь, в отсутствие политического соперника, ревниво воспринимавшего успехи КНР в экономическом строительстве и время от времени сдерживавшего стремление Мао Цзэдуна ускорить темпы революционной трансформации, то есть полной и окончательной сталинизации Китая, Председатель ЦК КПК мог наконец вздохнуть с облегчением.

Внешне он, конечно, никак не выражал своих сокровенных чувств. И даже напротив, прибыв в посольство СССР, чуть не расплакался. «Он старался держаться сдержанно, не проявлять эмоций, но у него это не получалось, — вспоминает очевидец. — В глазах [у Мао] стояли слезы». Чжоу Эньлай же просто плакал вместе с советским послом Панюшкиным, только недавно сменившим на этом посту Рощина1.

Ехать, однако, на похороны «отца народов» Мао не захотел. Может быть, потому, что боялся подхватить воспаление легких: в тот год в начале марта в Москве стояли морозы. А может быть, потому, что как раз за два месяца до смерти диктатора обнаружил, что тот прослушивал его разговоры с членами Политбюро ЦК КПК в самом Чжуннаньхае. Дело в том, что в конце 1950 года сталинские умельцы из МГБ, орудовавшие в Пекине, установили микрофоны в спальне и некоторых других комнатах резиденции Мао (очевидно, с помощью своих китайских агентов). Когда все это раскрылось, Мао был вне себя и даже послал Сталину ноту протеста! На что «вождь и учитель», ничуть не смутившись, ответил, что он и понятия не имел о том, какими неблаговидными делами занимаются в Китае некоторые сотрудники МГБ. Правда, при этом принес Мао формальные извинения2. В последний год жизни Сталина произошел и еще один неприятный для Мао инцидент, вновь омрачивший его отношение к вождю. Дело было связано с выходом на экраны в Советском Союзе фильма «Пржевальский», в котором, с точки зрения руководства КПК, китайский народ был показан не лучшим образом. Возможно, авторы картины старались создать объективный образ великого путешественника, который действительно недолюбливал китайцев за их «лицемерие, коварство и хитрость»3. Но Сталин, являвшийся главным цензором в вопросах кинематографии, ничего такого в кино не увидел. А потому не только дал «добро» на его демонстрацию в СССР, но и отправил ленту на международный кинофестиваль в Чехословакию. Китайцы высказали недовольство, попросив советских товарищей отказаться от показа картины. Тогда Сталин от имени министра кинематографии Ивана Григорьевича Большакова отправил в Пекин резкую телеграмму, заявив, что считает китайскую критику «неправильной и глубоко ошибочной». При этом отвыкший от неповиновения диктатор не остановился и перед грубыми выпадами, фактически обвинив китайцев в национализме. «Надо сказать, — заметил он, — что и у нас, в Советском Союзе, в свое время у некоторых историков и художников националистического толка наблюдались, и сейчас еще встречаются, попытки приукрасить историю, скрыть историческую правду… Были у нас и такие люди, которые требовали — не издавать больше сочинений Гоголя, так как он изображает в своих произведениях только черные, отрицательные стороны русской жизни и тем оскорбляет русских. Эти господа… были отброшены прочь партией как негодные элементы. Мы, русские коммунисты, считаем таких господ опасными людьми, шовинистами, отравляющими массы ядом национализма и подрывающими основы критики и самокритики, основы коммунистического метода воспитания масс». Такой тон и такие намеки были, разумеется, неприятны Мао, и он не мог в очередной раз не почувствовать себя уязвленным.

В общем, на состоявшемся поздно вечером в день смерти Сталина заседании ЦК КПК было решено, что китайскую делегацию возглавит Чжоу Эньлай. Он и должен был передать соболезнования Председателя новому руководству КПСС. «Общеизвестно, что товарищ Сталин горячо любил китайский народ и считал, что силы китайской революции неимоверны, — писал Мао Цзэдун. — В вопросах китайской революции он проявил величайшую мудрость… Мы потеряли великого учителя и самого искреннего друга… Это большое горе. Невозможно выразить словами скорбь, вызванную этим горем»4.

Неофициально Мао представляла также его жена Цзян Цин, которая в то время опять находилась в СССР на отдыхе и лечении. Она тоже тяжело переживала смерть Сталина и даже ездила в Колонный зал Дома союзов, где ей разрешили постоять в карауле у гроба покойного. 9 марта, в день похорон, она смотрела на дикие толпы народа, запрудившие улицы города, из окна своей палаты в больнице5. Чжоу же шествовал в траурной процессии, и ему, единственному из иностранных гостей, была оказана честь вместе с руководителями КПСС нести гроб с телом Сталина. Он шел вслед за Берией.