На нарах с Дядей Сэмом - Лев Трахтенберг

Страшная цифра подтверждала мои собственные наблюдения. Многолетнее заключение не исправляло, а только калечило. Физически, морально и духовно. На моих глазах США превращались в цитадель преступного рецидивизма и наказания. Обгоняя Китай и Россию. Something is wrong with this picture[567].

За достоверность информации я был готов ответить по-гангстерски: «век воли не видать». Или как говорили в детстве: «зуб даю». Или более поздний вариант: «бля буду».

Интереснейшие цифры для пытливых умов раз в год публиковало Бюро судебной статистики США. В силу понятных обстоятельств я интересовался спецлитературой по теме.

В общем, кто о чем, а вшивый – о бане. Пржевальский – о лошадях, Ленин – о революции, Трахтенберг – о преступлении и наказании.

В Штатах могли посадить за мизерный, порой абсурдный проступок, за который в других странах отделывались «строгим выговором». Иногда – даже без «занесения». Например, за выписку необеспеченного чека. Или за преувеличение своих доходов при соискании кредитной карты. Или за нелицензионный просмотр видеофильма. Не говорят уже об употреблении наркотиков – в индивидуальном порядке в собственной фатере. И т. д., и т. п. Далее – везде…

Я однозначно был в «материале» и знал, о чем говорю. Из беззаботного и в чем-то даже восторженного идеалиста («Америка – колыбель свободы и родина слонов», что-то в этом духе) Лев Трахтенберг в силу обстоятельств превратился в критического реалиста. Прозрел, короче.

Поэтому я пытался просвещать международного читателя: «Не все то золото, что блестит!» Хотя США я все равно по-своему любил. Странною любовью. С легким садомазохистским уклоном. С корнями, уходящими в советское детство. За жевательную резинку. За индейцев и ковбоев. За джинсы…

Позже – за широкие улыбки. За небоскребы Манхэттена. За журнал «Америка». Еще позже – за поддержку диссидентства. За дух предпринимательства. За похороны коммунизма. И даже – за «имперские амбиции» в самом хорошем смысле этого слова.

Меня раздражали «лирические герои» двух русских комедиантов-очернителей: Якова Смирнова и Михаила Задорнова, появившиеся на свет вместе с Горбачевым и перестройкой.

Один выступал по-английски и жил в Америке. Он издевался над Россией и русско-еврейской иммиграцией в США. Пританцовывая «kazachok» в красной «rubakha» с «balalaika» в руке. В результате получался пошловато-вульгарный коктейль «а ля рюс», с удовольствием потребляемый невзыскательной и плохо образованной американской публикой, весело смеющейся над нашими «дикарями».

Другой фигляр, по-моему, более опасный, чем Яша, сделал себе имя на великодержавном шовинизме и туалетно-казарменном антиамериканизме. Когда современные россияне говорили или шутили об Америке, из их слов я узнавал больше о них самих, чем о США. В монологах Задорнова и просто в гласе народном слышались обида, ущемленное достоинство и унижение от мнимого поражения. Все признаки классического комплекса неполноценности, «inferiority complex» по-американски.

Моська Задорнов и его апологеты, не прилагая особых усилий, становились большими и красивыми ильями муромцами. В собственных глазах, конечно.

Похожее наблюдалось и в Штатах, только немножечко по-другому.

Я все больше и больше мечтал о переезде в международно-ничейную Антарктиду. То есть туда, где нас нет. Имея в виду человечество.

Гренландия в моих глазах была чересчур политизирована, перенаселена и проходила под категорией «too much»[568].

В общем, как в той славной книге: «Карету мне, карету!»

Хотя от себя не убежишь…

…За время отсидки в американских тюрьмах з/к № 24972-050 часто выступал с доступными политинформациями перед заключенными представителями Объединенных Наций. Отвечал за базар российского президента-премьера-правительства. При этом я пытался сохранять баланс и быть более-менее объективным. Черпая информацию из радионовостей, Би-би-си, американского ТВ, русско-американской и редкой российской периодики.

Поначалу, однако, на глобальные вопросы мне было наплевать. Я вынужденно интересовался юриспруденцией и пытался изучать экстерном запутанное американское право. Знамо дело, уделяя повышенное внимание теории и практике современного рабовладения. Моему любимому предмету.

Периодически «эксплуататора» возили в суд на короткие процессуальные слушания. В основном по поводу заложенной под меня собственности и появления новых адвокатов. До настоящей «защиты Трахтенберга» и разборок по делу было весьма и весьма далеко.

Тем не менее эти поездки занимали целый день. Ранний подъем в 4 утра, формальности шлюзовой камеры, цепи-кандалы, микроавтобус «автозак», КПЗ в подвале суда, седовласый дедушка в черной мантии, вялотекущее перебрехивание, рандеву с очередным адвокатом, вонючий сэндвич, возвращение в темницу.

Пребывание в первой крытке дало мне возможность настояться в положении «руки вверх» и «лицом к стенке» на всю оставшуюся жизнь. Никогда раньше мне не приходилось чувствовать себя такой бесправной шмакодявкой. Любой шаг за пределы моего отсека сопровождался веригами и двумя охранниками спереди и сзади. Про словесные унижения в свой адрес от качков-дуболомов и доброжелательных черных соседей не приходилось говорить вообще. Я категорически отказывался верить, что вся эта нелепая фантасмагория происходит не в криминальной киношке, а со мной.

Вспоминая те веселые денечки (вот уж точно – «как вспомню, так вздрогну»), думаю, что нереально-киношный подход к действительности на тот момент оказался самым правильным. Мой организм защищался, как мог.

Я наблюдал за собственными конвульсиями примерно так же, как в заумной эзотерической литературе описывают момент клинической смерти. Откуда-то сверху.

Крупный план – общий план, камера то приближается, то удаляется. Я понемногу сходил с ума и видел себя со стороны, как бы снимаясь в американском римейке «Джентльменов удачи»…

… Через полтора месяца хитрых адвокатских наездов на прокуроров («клиент готовится признать свою вину») меня перевели в другой СИЗО. В тюрьму «Hudson County Jail».

Формально такую же по статусу, географически – все в том же Нью-Джерси, но фактически отличавшуюся от нее как «день и ночь».

Во всяком случае, так мне показалось.

Во второй крытке, окружной тюрьме графства Гудзон, были окна! Причем огромные. Во всю стену. И даже с умопомрачительным видом на небоскребы Манхэттена!

Судя по всему, муниципалитет городка Керни и архитекторы-планировщики любили людей и выстроили «суперскую» каталажку, следуя знаменитому принципу «все во имя человека, все во благо человека».

С самого раннего утра я выносил из темной двухместной камеры синий пластиковый стул и старался занять место у окна. Как столетний дедушка-пенсионер на кресле-каталке с пледом на ногах и с устремленным в никуда безумным взглядом.