На нарах с Дядей Сэмом - Лев Трахтенберг

Народ покорно и привычно скопился на указанном пятачке. Сто с лишним зэков.

К образовавшейся тесной толпе подошел один из собачников. Рядом с ним бежал его верный американский Руслан по кличке Тайсон (память – странная штука: я не помнил имена некоторых артистов, которых привозил на гастроли, но имя тюремной собаки отложилось). Животное рвалось в бой и отчаянно пыталось сорваться с поводка.

Зэки заученно прижались друг к другу. Овчарка захлебывалась в злобном лае. «Привет из ГУЛАГа», – подумал я.

Другой собаковод и его четвероногий друг заняли позицию ровно на середине камеры. Еще одна пара (американский вохровец – немецкая овчарка) встала в противоположном углу КПЗ.

Лай собачьего трио отражался от стен и пола бетонного мешка, создавая эффект нахождения в питомнике голов на пятьдесят.

Главный церемониймейстер по-фашистски расставил ноги и презрительно вытянул указательный палец.

Нарушители закона шли быстрым шагом с руками за головой. По диагонали, из пункта «А» в пункт «В». Пятнадцать метров славы. Затылок в затылок, головой не крутить, разговоры отставить.

Я попытался осмотреться: все-таки это была моя первая тюремная перекличка. Во мне зарождался пенитенциарный антрополог – хотелось получше запомнить все сюрреалистичные страсти-мордасти. Чтобы потом было, что рассказывать беззаботным товарищам и товаркам. А может быть, даже и внукам. Про жизнь-жестянку, которую «ну, ее в болото».

Наверное, я замечтался и потерял бдительность, потому что у уха раздался оглушительный выкрик одного из фрицев:

– Твою мать! Ты что, не понял, как себя надо здесь вести? Чего шею вытянул? Я с тобой говорю, урод хренов! Еще одно замечание и отправишься в карцер. Усек, дебил?

Мне стало немного обидно. За такое неадекватное обращение и вообще. В то же время угроза подействовала освежающе – я сразу же превратился в героя образцово-показательной зарисовки: «Послушный заключенный, выполняющий полезные рекомендации исправительного офицера».

Это с одной стороны.

С другой, я строил из себя ничего не понимающего денди, случайно попавшего в темницу по собственной глупости. Вроде Оскара Уайльда в Рэдингтонской тюрьме, ни больше ни меньше.

Кстати, первой книгой, прочитанной мною после выхода из СИЗО под «домашний арест», была именно уайльдовская «De Profundis». К сожалению, отчаянный вопль из-за решетки великого английского писателя стал близок и мне. Второй книгой на полусвободе стали «Похождения бравого солдата Швейка» Гашека. Третьей – «12 стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Четвертой – двухтомник Владимира Сорокина. Пятой – рассказы Аркадия Аверченко. Невооруженным глазом прослеживалась тенденция по искусственному вздрючиванию боевого духа з/к № 24972-050…

… В то утро, однако, мне по понятным причинам было не до веселья. Состояние протрезвевшей души попадало под определение «жуткой жути». Особенно после задорной собачьей переклички.

Ко мне приходило понимание, что случилось что-то страшное и бесповоротное. Вроде как смерть, но в то же время и не смерть. Все живы-здоровы, но в то же время – умерли. Одним словом – тюрьма.

В своих мятежных мыслях я рвался на свободу к доченьке, родителям и друзьям сердешным. От собственного бессилия и невозможности повлиять на ситуацию хотелось выть. Издавать такие же страшные звуки, как оборотень – «веарвульф» во время полнолуния. В своем маниакально-депрессивном состоянии я однозначно походил на пантеру, мечущуюся из угла в угол в тесной клетке передвижного зверинца. Меня безостановочно носило на автопилоте между входной дверью в камеру и столами «обеденной зоны». Пять шагов назад, пять шагов вперед по узкому проходу между вновь разложенными матрасами… Ближе к концу дня (с перерывами на обед, самобичевание и мыслями о самоубийстве) мне удалось добраться до вожделенного телефона-автомата. В тот момент изобретение Белла казалось мне таким же чудом, как сапоги-скороходы или ковер-самолет, на котором летал Волька ибн Алеша. Благодаря этому аппарату посредством каких-то непонятных колебаний, кабелей и спутников на околоземной орбите, несчастный Левочка Трахтенберг (на самом деле – безжалостный рабовладелец и выродок) вступал в контакт с близкими ему людьми и симпатизантами.

Хотя автоматы включили в 6 утра, через час после первой проверки и завтрака, очередь к ним оказалась посерьезней, чем в мавзолей Ленина в советские времена. К тому же подлые негры нагло узурпировали связь и вели себя, как асоциальные жмоты.

В отличие от федеральных тюрем в окружной тюрьме графства Эссаик пятнадцатиминутный лимит на звонки отсутствовал, поэтому чернокожие сидельцы говорили много и долго. Особенно со своими маньками-облигациями, компактно проживавшими в этом же районе и, что важно, – в этом же самом «коде города». Последний фактор прямо сказывался на «цене вопроса». По сравнению со мной мне приходилось звонить из штата в штат, местные платили сущие крохи.

Некоторые даже позволяли себе секс по телефону под небрежно наброшенным полотенцем.

«Насовокуплявшись» вволюшку, черные ханыги и авторитеты передавали освободившуюся трубку своим же ребятам. Прямо через мою голову и вопреки моему жалкому потявкиванию.

Заполучив телефон, я с жадностью попытался наговориться. И все не мог, не мог, не мог, не мог…

Хотя семья и группа поддержки по-прежнему находились, мягко говоря, в ступоре, они уже связывались с какими-то новыми адвокатами. Искали совета и знатоков из «бывших». И самое главное, заручались принципиальным согласием наших будущих финансовых гарантов. Через неделю должно было состояться новое судебное слушание о временном выходе рабовладельцев под залог.

Моя любимейшая дщерь, чье 13-летие только на днях отмечалось вечеринкой в «Национале», первой начала обзвон друзей-товарищей-знакомых.

– Здравствуйте, я Соня, дочка Левы Трахтенберга. Вы, наверное, знаете, что папу и маму арестовали? Теперь, чтобы выйти под домашний арест, за них надо внести залог – миллион или больше. Деньгами или собственностью… Не могли бы вы стать их финансовым гарантом и поставить за них свой дом или квартиру? Пожалуйста, не волнуйтесь, они никуда не убегут! Я вас очень прошу! И не верьте этим гадостям, которые говорят о моих родителях! Они хорошие…

Вот так. Не убавить, не прибавить. Очень искренне и с большой надеждой.

Очередь из желающих рискнуть своей собственностью выстраиваться не спешила. Особенно поначалу. Вместо широкой реки – тоненький ручеек. Проверку на вшивость не выдержали многие из прежних «друзей» и хороших знакомцев, которые пили-гуляли на моих днях рождения и вечеринках, которые бесплатно посещали концерты и спектакли, обращались ко мне за деньгами и поддержкой в трудные минуты. Которые клялись в вечной дружбе. Теперь я знал, что самым верным способом выяснить «ху из ху» было попадание в тюрягу. Лучше не придумаешь. Пенитенциарная проверка на вшивость…

Нам требовалось много собственности и собственников. Хотя цены на некоторые дома моих друзей подползали к миллиону, суд принимал под залог только выплаченную часть ипотеки.