Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Нас привезли в какое-то место, где были огромные по площади, но приземистые то ли ангары, то ли склады. Повсюду ездили погрузчики и электрические колёсные платформы. К ангарам постоянно подъезжали и становились на разгрузку большие и малые грузовики с фургонами и тентами. Кругом громоздились ящики. За всеми складами-ангарами грохотали краны и двигались ряд за рядом железнодорожные составы. Всё работало чётко, разумно и очевидно прекрасно отлажено.

Мы приехали на работу. Откуда-то пришёл ещё один автобус. В нём привезли мужчин и женщин, которые были старше меня, и тех, с кем я приехал.

Работа заключалась в сортировке и мытье разнообразных стеклянных бутылок. В основном из-под пива и воды. Все переоделись в длинные, синие халаты, поверх надели клеёнчатые фартуки, натянули резиновые перчатки и взяли пластмассовые очки.

Я не стал ничего этого на себя напяливать. У меня не было никакого желания участвовать в трудовой деятельности, которая кипела в том мире, куда меня направили. Мне это было не то что противно или лень делать. Мне это было просто не нужно.

Я сразу и ясно понял, что мне не нужны деньги, а главное, не нужна жизнь, которую можно заработать тем способом и там, куда меня привезли. Из той жизни, которую мне нарисовали в кабинете с пластмассовыми стульями, кофе и печеньем, невозможно было прорваться к творчеству, к искусству…

Там, куда меня привезли, работа была очень хорошо устроена. Но в этой работе не было места мыслям о стихах, пантомиме, о странных и всегда забавных затеях Ковальского, о прекрасных книгах и о любви.

Я вспомнил, как на вахтах пересказывал сослуживцам новеллы Эдгара Аллана По, как слушал рассказы Джека Лондона мичман Хамовский… Тем людям тоже было не до искусства и не до творчества, но им нужны были мои рассказы, я им был нужен с интересными историями. А там, где надо было сортировать и мыть бутылки, надо было только бутылки мыть и сортировать, для того, чтобы жить день за днём и не возвращаться туда, откуда приехали маленькие, хрупкие смуглые парни в юбках, высокие, сложённые, как греческие и римские полубоги, чернокожие великаны и вкрадчивые, хитрые и ловкие остроносые ребята с бронзового цвета кожей и с недобрыми медовыми глазами… Не возвращаться в Кемерово, откуда приехал я. Не возвращаться в загаженный, вонючий и мрачный подъезд, не возвращаться к продовольственным карточкам, убогим магазинам, к хамству в автобусах и троллейбусах, к кучам шелухи от семечек на остановках, к беспросветному пьянству, которое было видно на каждом шагу, к мрачному повсеместному невежеству, к погребам в ржавых гаражах, к окучиванию картошки, к холодной, лютой, тёмной и долгой зиме… Но и к моим родителям, которые почти каждую субботу собирали у нас дома друзей, варили глинтвейн из чего бог пошлёт, играли в буриме, балду или, как умели, расписывали преферанс, а главное – беседовали, беседовали, беседовали. Не возвращаться в университет, где я занимался поэзией Гумилёва, слушал упоительные лекции по истории и теории литературы, по философии, по любимому синтаксису, наконец… Где возле сделанной моими руками газеты стояли толпы желающих её увидеть и прочесть… Где на первое выступление моего театра «Мимоходъ» пришли всего тридцать два человека… Но они пришли! Сами!

Мне в то утро вдруг со всей кристальной ясностью стало понятно, что если я переоденусь в халат и пойду сортировать и мыть бутылки, то это будет НАВСЕГДА!

Навсегда будут не обязательно бутылки, а навсегда будет какая-то жизнь, только чтобы не возвращаться, только чтобы остаться и жить там, в том мире, в который меня привели наивные иллюзии, но только уже без иллюзий.

Увидев меня, то есть человека, который приехал со всеми, но не стал переодеваться и явно не собирался работать, ко мне подошёл невысокий человек с круглым пузцом и холёной, тщательно подстриженной чёрной бородкой. Одет он был в белоснежный спортивный костюм с чёрными полосками на штанах и рукавах. Подходя, он улыбался.

Он поздоровался и заговорил со мной по-немецки, я ответил ему по-английски, тогда он сразу перешёл на русский. Я приготовился было к тому, что этот человек будет принуждать меня или склонять к немедленному и добросовестному труду, но этого не произошло.

– Рработать собирраешься? – спросил он, улыбаясь и сверкая белоснежными большими зубами.

– Нет, не собираюсь, – ответил я, не улыбаясь.

– Зачем так? – спросил он, продолжая улыбаться.

– Я не собирался здесь работать… Это какая-то ошибка.

– Ошибка? Это плохо!.. Пойдём, надо рразобрраться, чья это ошибка…

Мы вышли из ангара на солнце, человек в белом сразу закурил, предложил мне, получив отказ, сунул сигареты в карман и, усевшись на пластмассовый ящик, подвинул мне ногой другой. Я сел.

Мы недолго и довольно информативно поговорили. Звали его Геворг. Он уже больше года обитал в Германии, точнее, в Западном Берлине. Дома, в Армении, он работал учителем физкультуры в школе, но после землетрясения, в котором у него погиб брат и семья брата, родственники, которые жили в Западном Берлине, позвали его и всю его семью к себе. Как пострадавшие от страшной стихии и при мощной поддержке армянской местной родни, они быстро получили вид на жительство. Сам он успел поработать на стройке электриком, в армянском ресторане поваром, поучил язык, а потом стал работать с беженцами и с фирмой, которая беженцев нанимает.

Он очень удивился тому, что я попал в тот лагерь, который я ему описал. Сказал, что все немцы и другие «местные», которые занимаются приезжими, ведут себя как глупые дети. Что их легко обмануть и делать то, что хочешь. Мне, по словам Геворга, надо было немного потерпеть, держаться его, Геворга, чтобы добиться получения вида на жительство и пособия. Он быстро мне обрисовал, как всё устроено в системе работы с такими, как я, и посоветовал, что делать, как и с чего начать. Но я слушал вполуха. Мне это было неинтересно. Я спросил Геворга про Австралию, Южную Африку или Аргентину, может быть, он знал, как можно было попасть туда, или кто-то там бывал и знал, как там обстановка.

– Если надо, я узнаю, – сказал он, закуривая третью сигарету подряд. – Но у нас же свои каналы, понимаешь… Ты же не аррмянин… Мне – везде Аррмения… Где есть аррмяне – я дома… А аррмяне есть везде… – он глубокомысленно улыбнулся. – А зачем тебе Австрралия? Здесь идёшь в Цоо… в зоопарк идёшь… Там кенгурру пррыгает, так он у себя дома не пррыгает. Тут в зоопарке такие условия!.. Для людей таких условий нет… Был бы ты кенгурру… Вопрросов бы не было, как рродного немцы бы прриняли… А если серрьёзно, тут жить можно. Ты не спеши… А главное, с немцами не рругайся… Они этого, – Геворг задумался ненадолго, – не то что не любят… Они, когда им говорришь серрьёзно, как мы дома прривыкли, они не понимают.

Потом Геворг записал мне на бумажке номер телефона, по которому, если что, я мог бы позвонить и спросить его или его брата.

– Откуда ты сам? – спросил он, отдавая мне бумажку с номером.

– Из Кемерово, – ответил я.

– Не знаю… – сказал он. – Но если я к тебе в Кемеррово загляну, не пррогонишь? Не скажешь, что ты этого ару не знаешь?