Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

На вопрос, что мне не нравится в том городе, в котором я и моя семья проживаем, я ответил, что мне там не нравятся холодный климат, очень плохая экологическая ситуация и бедный ассортимент магазинов. Дирк и его коллега сразу начали быстро строчить что-то в обе руки.

Следом они задали вопрос, хотел ли я сам и мои родители уехать из плохого климата и экологии и почему ещё этого не сделали. Я честно ответил, что родители всегда хотели уехать в более тёплые места, но так и не смогли. На вопрос почему, я сказал: потому что невозможно было решить вопрос с жильём и с работой. У Дирка и его соратницы засверкали очки, и они заскрипели ручками по бумаге очень довольные.

А потом толстуха в красных очках спросила, почему я не написал ничего в графе «Nationality»?

Я не знал, что сказать, мне стало неудобно, я отвёл глаза в сторону и почувствовал, что краснею. Я захотел в тот момент извиниться и уйти. А Дирк участливо улыбнулся, сказал, что я нахожусь среди друзей и что могу говорить всё начистоту.

– Я хотел написать название этой национальности, – сказал я, глядя на стол, – но я не знаю, как она называется по-английски…

– А почему ты не знаешь этого слова? – внимательнее и серьёзнее прежнего спросила толстуха.

– Это слово нам на уроках английского языка никогда не говорили, – ответил я чистую правду.

– Почему? – удивлённо спросил Дирк.

Я задумался. Больше чем на минуту. Мои экзаменаторы сделали при этом внимательные и участливо-трагические лица.

– Для этого не было причин, – наконец-то ответил я.

Они, услыхав ответ, понимающе переглянулись, покивали головами и некоторое время быстро писали.

Потом мне задали вопрос: бываю ли я «ин синагог»? Я не понял вопроса. Точнее, понял, что меня спрашивают о том, бываю ли я где-то, но где именно, не понял.

Дирк написал мне на бумажке слово «sinagogue», но я тем более не мог понять, о чём речь. На меня через очки смотрели две пары самых сочувственных глаз, как на самого несчастного и обездоленного человека.

Не помню точно как, но по контексту я догадался-таки, что меня спрашивали о посещении синагоги. Обрадовавшись, я ответил, что никогда не был «ин синагог». На вопрос «почему» я, улыбаясь, сообщил, что нет синагоги в Кемерово.

– Давно ли не стало синагоги в твоём городе? – спросил Дирк, как будто спрашивал о погибшем родственнике.

– Насколько я знаю, никогда не было синагоги в Кемерово, – честно ответил я.

Дальше последовал вопрос, отмечает ли моя семья религиозные праздники. На него я ответил, что не отмечает. На вопросы, почему не отмечает и хотела бы отмечать, я ответил, что не знаю.

Лица моих собеседников становились с каждым моим ответом всё грустнее и грустнее. А когда они спросили, могу ли я знакомиться в университете, изучая всемирную литературу, с еврейскими древними текстами, могу ли учить еврейский язык, и я ответил, что не могу, потому что в нашем университете нет преподавателей и такой дисциплины, а в библиотеке, я уверен, нет древнееврейских текстов, они решили больше меня ни о чём не спрашивать. О чём меня спрашивали, я догадался по контексту.

– Да, да! Всё понятно! – сказал Дирк, глядя так, будто изо всех сил сдерживает слёзы. – Скажи… А где бы ты хотел жить? О какой стране ты мечтал, когда ехал сюда?

– Я хочу в Австралию, – как на духу ответил я.

– Почему? – спросила напарница Дирка, утерев лицо то ли от пота, то ли от слёз.

– Я знаю, что в Австралии всегда тепло, есть много экзотических животных, фруктов, которых я никогда не видел… И там есть свобода для людей искусства.

Мне показалось, что, услышав этот мой ответ, они оба всхлипнули.

Закончив допрос, Дирк и его коллега попросили меня подождать там, где я уже ждал. За закрытой дверью они недолго посовещались, а когда вышли, выражение их физиономий я должен был понять как то, что решение по моему вопросу принято положительное, экзамен мною сдан и я могу быть спокоен относительно своей будущности.

Мне было сказано явиться снова во вторник, но предварительно следовало позвонить, чтобы узнать, в какое время приходить. Мне дали бумажку с номером телефона, предупредили, что с собой надо будет иметь те документы, какие у меня есть, как минимум паспорт, четыре фотографии для чего-то, и лучше прийти сразу с вещами, потому что меня направят в специальное место, где я смогу жить и питаться в первое время.

Помню, что я испытал радость и гордость. Я почувствовал себя, как в случае сдачи на отлично сложного экзамена, к которому не был готов, но неожиданно чертовски повезло. Я знал, что все художники, которые готовы были за сто марок рисовать на Берлинской стене что угодно, военные балалаечники и треть всех моих соотечественников позавидовали бы тому, что со мной произошло, и хотели бы оказаться на моём месте.

Сама обстановка и то, что исходило от людей, которые работали в той организации, в которой я провёл не менее пяти часов, говорило о том, что мне выпало огромное счастье, великое благо и редкая удача быть избранным из мира мрака, бесправия и нищеты для новой, светлой и счастливой жизни.

Думаю, что я поддался тогда общему желанию и настроению людей, которые собрались в те странные дни в Берлине, чтобы как-то воспользоваться той уникальной и неповторимой обстановкой, которая царила в городе.

Я возвращался в общежитие счастливый, ощущая себя не просто везучим человеком, а справедливо везучим. Мне не пришлось лгать, отвечая на вопросы. Мне решили позволить попасть в заграничный мир такому, какой я был, без прикрас и без унижения. Я в тот момент верил в благородство тех людей, которые отнеслись ко мне благосклонно, и в справедливость мира, представителем которого был долговязый Дирк и вся компания его очкастых коллег.

Особую радость мне доставляло, что я смогу как бы невзначай сообщить Ковальскому, что, пока он рассуждал и надеялся на чьё-то участие в его судьбе, я сам, без его помощи и без его разведанных каналов, всё нашёл и буквально на днях смогу перейти из подвешенного, авантюрного и не вполне легального положения в статус человека, которому позволено претендовать на жизнь в том мире, о котором Ковальский так долго грезил.

Но, когда я вернулся в нашу комнату, Ковальский, который сидел на подоконнике и читал какой-то журнал, быстренько собрался и ушёл, не сказав ни слова. Мне не удалось продемонстрировать ему даже свою приподнятость настроения.

Радостью я смог поделиться только с Марком Вагнером, который с интересом выслушал мой рассказ, часто потирая руки.

– Ну всё! Считай, вопрос решён, – сказал он серьёзно. – Тебе повезло. Эти идиоты привыкли работать с арабами, африканцами и индейцами из какой-нибудь Кампучии. Они к нашим людям ещё не привыкли… Вот тебя и приняли. Уже к зиме всё будет по-другому. Ты только делай, как они говорят. Они, конечно, дураки, но любят, чтобы их слушались. Хотя, это все любят… Разве нет?.. Пойдём пива выпьем. По такому случаю обязательно надо выпить.