Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Мы сходили в меленькое пивное заведение недалеко от общежития. Там Марк встретил своих немецких университетских приятелей, мы выпили все вместе. Марк мне объяснил, что я проставляюсь. Я с удовольствием угостил небольшую компанию пивом и в последний раз расплатился марками ГДР.

В той пивной салфеточек, бокалов и цветных подставок под пивные кружки не было, но пиво само было ничуть не хуже, чем за Берлинской стеной. Такого недорогого и вкусного пива мне больше выпить не доведётся никогда.

Вечером в субботу 30 июня в центре Восточного Берлина началось многолюдное радостное волнение. На улицу высыпала масса нарядных и весёлых людей. Марк Вагнер сообщил мне, что с ноля часов 1 июля, то есть в ночь с субботы на воскресенье, банки, закрывшиеся в пятницу как финансовые учреждения ГДР, откроются, и начнётся обмен восточных марок на марки ФРГ. Так красиво и весело немцы решили распрощаться со своим разъединённым прошлым.

К полуночи возле банков скопились шумные очереди или целые толпы радостных немцев. Никто не толкался, никто не лез вперёд остальных. Все, кто пришёл, решили провести историческую ночь в компании счастливых соотечественников. Из проезжающих машин раздавалась музыка. Люди пели на улицах, гуляли, многие обнимались и целовались.

Я бродил по празднующему Берлину и улыбался всем. Мне что-то говорили, обнимали, принимая за одного из своих сограждан. Я отвечал рукопожатиями, объятиями, улыбкой и смехом, но помалкивал. Я не был там своим. Я там был случайным свидетелем последнего всплеска радости накануне крушения иллюзий.

Уже в понедельник, через каких-то полтора суток праздничного начала обмена знакомых и привычных с молодости, а кому-то с рождения, денег на желанные и непривычные западные марки, восточные немцы придут в магазины и не найдут там тех товаров, продуктов, названий и цен, с которыми они жили прежде. Многим осознание крушения иллюзий придёт в тот самый момент и уже второго июля. Кому-то повезёт прожить в состоянии радости до осени. Но к зиме уже все восточные немцы поймут, что радоваться больше нечему. Миллионы людей потеряют работу. На всю жизнь все те, кто гулял, пел и торжествовал той ночью, останутся восточными немцами для всех своих западных соотечественников и даже для своих родственников из западных земель… Но кто же об этом тогда мог думать? Берлин ликовал. Германия снова стала единой.

Той ночью жители Восточного Берлина массово и впервые в жизни, получив в руки новенькие, хрустящие западные марки, переходили на территорию Западного Берлина и встречали радушный приём у своих земляков, которые жили за стеной. Многие бары и кафе работали, пиво пили везде. Где-то над городом в небо взлетали фейерверки.

Ковальский отсутствовал пятницу и субботу. Ночевать не приходил. Он явился в общежитие в нашу комнату только в воскресенье к вечеру и сразу улёгся спать. Вид у него был серьёзный и сосредоточенный. Мне он не сказал ни слова. Я уже готов был с ним общаться, готов был рассказать о своих успехах и даже отвести туда, где мне открыли дальнейшие перспективы моей жизни и законного пребывания в стране, в которой с понедельника наше нахождение становилось сомнительно легальным.

Но Ковальский всем своим видом показал, что у него есть свои дела и планы и что он со мной никаких дальнейших дел иметь не намерен. Те обидные и тяжёлые претензии, которые мы успели друг другу высказать, оказались для него непреодолимым препятствием для дальнейшего нашего взаимодействия и общения.

В понедельник к нам, как и обещал, зашёл Олаф, чтобы мы вместе с ним сходили в банк и обменяли оставшиеся у нас на руках восточные марки. Он спешил. Мы с Ковальским, не разговаривая друг с другом, отправились с Олафом. Идти было недалеко. Возле большого тёмно-серого банка крутилось несколько вьетнамцев. Они предлагали обмен ушедших в прошлое денег по какому-то немыслимому курсу. Сергей и я внутрь не пошли. Отдали оставшиеся у нас купюры нашему суровому немецкому приятелю и остались ждать на улице.

Я очень хотел заговорить с Ковальским, как прежде. Хотел начать с какой-нибудь забавной глупости. Но Сергей держался отрешённо. Такого Ковальского я не знал и не понимал, как с ним можно заговорить. Знакомый мне Ковальский был весёлым, улыбчивым и лёгким. Возле банка вместе со мной возвращения Олафа ждал совершенно другой человек.

Олафа не было около получаса. Ковальский всё это время то доставал из кармана лёгкой летней куртки пухлый маленький словарь, открывал, бегло в него заглядывал, тут же захлопывал и прятал словарь обратно. Между этими действиями он, зажмурившись, беззвучно прошевеливал губами какие-то слова и фразы.

Олаф, вернувшись, выдал нам деньги, которые поменял два к одному. Мы по очереди поблагодарили его за неоценимую помощь.

– Должен тебе сообщить, – сказал я, прощаясь с вечно спешащим Олафом, – что завтра я уйду из тобой предоставленной комнаты. Я на днях написал заявление в одну организацию. Моё заявление приняли и с завтрашнего дня мне предоставят жильё. Так что мне помощь больше не нужна. Спасибо тебе и твоей маме! Я этого не забуду.

Ковальский стоял рядом, он всё слышал, но, как говорится, и бровью не повёл, и глазом не моргнул.

– О! Это очень неожиданная новость! – сказал Олаф удивлённо. – Это очень хорошо! Будем надеяться, что это хорошая новость. А у тебя, Сергей, какие есть новости?

– Я пока ещё задержусь в общежитии, – сказал Ковальский, улыбаясь. – А потом собираюсь в Мюнхен. Там есть интересные люди. Я с ними переписывался довольно долго. Они меня ждут. А дальше будет видно… Я тебе позвоню, когда пойму, что комната мне больше не нужна. Телефон у меня твой записан. Так что не волнуйся.

– Вот как? – спросил Олаф. – А как же Австралия и Зюйд Африка? Вы решили остаться в Германии?..

– Олаф, – сказал Ковальский весело, как в прежние времена, – ты что, забыл?.. Мюнхен на юге… Он южнее Берлина… Так что выбранное направление остаётся. Сначала Мюнхен, а потом, глядишь, Йоханнесбург, Кейптаун, Сидней, Мельбурн… Стэп бай стэп, старина!..

И Ковальский засмеялся весело, легко, беззаботно… Так он смеялся в Кемерово в своей маленькой лаборатории, в своей квартирке в городке Берёзовский или у кого-то в гостях за чашкой чая и за разговорами о дальних, неведомых странах. Мне нестерпимо захотелось немедленно его обнять и сказать, что я хочу с ним хоть в Мюнхен, хоть обратно в Кемерово, только бы не видеть его серьёзным, молчаливым и безрадостным.

Но он быстро протянул руку Олафу, попрощался с ним и пошёл, широко шагая, будто спеша куда-то по важным делам.

Олаф посмотрел ему вслед, пожал плечами и пошёл в противоположную сторону по своим серьёзным немецким делам. Я остался на месте. Дел у меня на тот момент не было никаких, спешить было некуда и даже спешку и деловитость изобразить было некому.

Олаф Фоллингер стал ещё одним человеком, который попрощался со мной, ушёл по улице из моей жизни навсегда.

В тот же день после полудня я нашёл Марка Вагнера во дворе общежития за чтением какой-то научной книги на немецком языке и попросил его помочь мне позвонить Дирку, как тот велел. Марк поворчал немного, но сходил со мной в специальную комнату, в которой в общежитии стоял телефон. По нему могли звонить жильцы, записываясь в специальном журнале. Говорил Марк не более минуты и взял с меня за это одну марку.