Моя милиция - Хайдар Халикович Яхъяев

ко мне пристает. Я, говорит, бабуля, с тебя человека сделаю. Я тебе паникюр, маникюр засобачу и еще за молодого выдам. Нет, видали подобное нахальство?

...— А фамилию его я записал, еще тогда, — услужливо засуетился Джуманиязов, когда оперработники молча вышли со двора. — Записал прямо с паспорта, со всеми данными.

— Так. Не ожидал я этого от тебя, Хашим, — покачал головой Сурков. — Опытный работник, как же ты? Неизвестно, кто и что, целых полгода проживал без прописки, хождения всякие, пьянки...

— Понимаешь, Петрович, руки не дошли, — бормотал Джуманиязов. — Большой участок, тяжелый, а работы у нашего брата участкового столько всегда...

— Ты это брось, — резко оборвал его капитан. — Начинали с тобой вместе, и участки сколько лет были рядом. А вспомни, какой был порядок. Что-то ты обленился, жирком заплыл. Как хочешь, а придется продолжить этот разговор на партбюро.

— Кажется, на сегодня всё, — устало сказал капитан, когда снова уселись в машину. — Сейчас в отдел. Так. И если подтвердятся слова хозяйки о судимости, то скоро будем иметь его фото. И никуда голубчик не денется, если еще до этого наши не задержат. Так, Рустам?

— Да, да, правда, правда... — машинально отвечал тот, испытывая мучительное ощущение, что они только что упустили какую-то важнейшую деталь, ключ к поискам.

— Товарищ лейтенант, а что такое паникюр? — толкнул его в бок водитель Шакиров.

— Не паникюр, а педикюр. Это когда цветным лаком ногти на ногах покрывают, — досадливо отозвался Абдуллаев и вдруг подскочил на сидении. Он обернулся к капитану. — Скорее всего эта Санька работает маникюршей или там дамским мастером. И ее личность можно установить. Сколько у нас всего парикмахерских?

— Три, — немедленно отозвался Сурков. Чутьем опытного оперативника он сразу понял, что в этом что-то есть, но хвалить лейтенанта не спешил.

— Ведь он мог и переехать к ней, — продолжал рассуждать Абдуллаев. — Жаль, что адрес ее сможем узнать только с утра.

— Постой, постой. Почему с утра? Есть у меня одна знакомая старушка.

— Какая старуха, — разочарованно протянул Рустам. — Нам нужна молодая.

— Так она же в этой системе всю жизнь проработала и знает там о каждом буквально все.

И снова по Самаркандской, мимо парка, пивзавода и возле мебельной фабрики свернули влево и вниз через мост.

— Вот увидишь, старушка очень толковая, — говорил Сурков, пока они пробирались по узкому переулку. — Ей и объяснять ничего не нужно. Так что в основном молчи, можешь только улыбаться.

Он уверенно застучал в калитку.

— Кто там? — спросил мягкий старческий голос.

— Это я, Ходича-апа.

В доме капитана, видимо, знали хорошо, калитка тотчас же отворилась и оперработников встретила худенькая, маленькая старушка.

— Вот жениха привез, Ходича-апа, — улыбаясь заговорил Максим Петрович, когда после обязательных взаимных приветствий и расспросов хозяйка усадила их на деревянном топчане под старой развесистой урючиной. — Ищем невесту. И чтобы она обязательно работала дамским мастером или маникюршей.

— Что, серьезно? — старуха доверчиво взглянула на Рустама. — А зачем вам это, сынок?

Рустам лишь молча улыбнулся и дело было совсем не в наставлениях.

— Я тоже спрашивал его об этом, — поспешил на выручку Максим Петрович. — Вот вбил себе в голову — хочу жену-парикмахершу.

— А что, правильно, люди у нас хорошие, работа интересная, — кажется, хозяйка восприняла все всерьёз. — Есть у нас одна девчонка, скромная, умница, красавица. Ее отец...

— Нет, Ходича-апа, простите, — остановил ее Сурков, — нам такая не подойдет.

— Я не понимаю...

— Ходича-апа, давайте, пожалуйста, о других.

— Но у нас больше нет незамужних узбечек.

— А нам все равно, давайте любых.

— Что, что такое?.. — опешила хозяйка.

— Пожалуйста, назовите нам еще молодых.

— В другом зале есть одна Сания Измайловна, только какая она невеста...

— Так, прекрасно, это, кажется, то, что нам нужно. Расскажите-ка, пожалуйста, о ней.

— Ах вот как! — Ходича-апа начала наконец понимать, чего от нее хотят. — Максим-ака, вы можете когда-нибудь говорить серьезно? Ну что вам о ней рассказать. Работница неважная, говорят, нечиста на руку, пьет, гуляет.

— Так, очень хорошо. Опишите, как она выглядит.

— Женщина видная, но одевается безобразно, волосы чуть ли не каждую неделю в другой цвет красит, сейчас у нее, кажется, какой-то ярко-красный. Еще голос у нее гудит, как карнай[3].

— Достаточно, Ходича-апа, спасибо вам, — обрадовался капитан. — Теперь нам бы узнать, где она живет, и простите за беспокойство.

— За городом, в поселке сельхозинститута. В пятиэтажном доме, говорят, он там один такой. Ну а квартира тринадцатая, еще помню, смеялись мы, что номер счастливый.

...Нужный дом нашли сразу, вокруг действительно больше не было пятиэтажных. По дороге связались с отделом и начальник тут же направил в помощь группу с переезда. Так что обе группы подъехали к дому почти одновременно. Идти решили втроем: Сурков, Абдуллаев и лейтенант Султанов, старший второй опергруппы.

Вошли в полутемный подъезд. Двадцативаттная лампочка тускло и уныло освещала лестничную клетку. Нужная квартира оказалась на пятом этаже. Дверь грязная, залатанная фанерой, свисает до пола оборванная проводка от звонка. Пришлось стучать, хотя каким-то шестым чувством Максим Петрович сразу определил, что стучит в пустую квартиру. Наконец приоткрылась соседняя дверь и в щель, ограниченную цепочкой, выглянул пожилой мужчина.

— Зря стучите. Саньки дома нет.

— Где же она?

Сначала, видимо, мужчина не собирался выходить, но заметив наконец Абдуллаева в форме, снял цепочку и шагнул на площадку.

— Да она еще с вечера со своим куда-то умоталась.

— Уехали?

— Да нет, просто на пьянку, наверное. Вы за ней или за ним? — И не дожидаясь ответа, сосед продолжал ворчливо: — Давно за них взяться пора. — Мужчина с самого начала разговаривал только с Абдуллаевым, будто не замечая остальных. — А то в последнее время они здесь такое вытворяли. И куда вы только, милиция, смотрите.

— Так. Вот вы здесь, уважаемый, на милицию киваете, — негромко, но с явным раздражением сказал Максим Петрович. — А скажите, пожалуйста, сами вы что-нибудь делали, чтобы прекратить их безобразия?

— Да я что, — смутился тот. — Я как все...

— Вот-вот, как все, что означает: каждый сам по себе. — Сурков устало привалился к стене, некоторое время молча