Любовь негодяя - Мария Бушуева

И от своей новой, смертельно скучной, работы, — Прамчук заставил его заняться научной статистикой, — Володя получал единственное удовольствие: он красиво выводил на глянцевой белой бумаге ряды цифр, ему приятно было изящно располагать столбцы на листе, продумывать размер букв и цифр, изобретать новый шрифт… Перепечатанные данные научной статистики становились ему скучны до омерзения. Мертвое возвращалось к мертвому.

— Все ж таки батя, я биолог, а не сухой червь, — попытался он как-то взбрыкнуть, — вот. послушался вас, а теперь, чувствую, что эта чертова лженаука кровь из меня тянет.

— Пообвыкнешь, Володя, стерпится — слюбится. Я ведь куда тебя веду — к большому месту под солнцем, а не в научное отшельничество. Пообвыкнешь.

— Хорошо, а? — Володя улыбнулся. Марта улыбнулась ему в ответ.

И в этот миг он и заметил их троих: двух девушек и высоченного блондина У девушек были красивые волосы и длинные ноги. Точнее, у одной… Она! Мир качнулся и поплыл куда-то вместе с кукольной Мартой, бедным Мишуткой, дачным поселком. Огромная волна захлестнула его, столь мощная, что он приостановился, не в силах двинуться дальше, а из солнечного сплетения потянулась невидимая пуповина, норовя вывернуть его наизнанку, — к ней! В ногах появилась сильнейшая тяжесть, а в душе все беспомощно сжалось, как будто он вновь оказался в психиатрической лечебнице в кабинете доцента-врача и сейчас скрипучий голос вынесет ему окончательный диагноз, а белая пуповина расплывалась, расходилась щупальцами и тянулась, тянулась, тянулась, выворачивая его сердце…

Только пройти, ничем себя не выдав.

Потом он сидел на песке, думая о своей жизни. Мишутка выкапывал ямку и бегал к воде окунать лопатку. Марта, подставив лицо солнцу, молчала. Ее глаза бездумно бродили то по водной ряби, то по маленьким кудрявым облачкам.

Мог бы он оставить семью? Вот так — одним махом — все бросить, сесть с красивой юной блондинкой в самолет и в другом месте начать все сначала? Говорят, она страшно талантлива. Карачаров назвал ее как-то» очаровательным генератором идей» и человеком с «божьей искрой».

Ну, положим, я завлаб. Кандидат наук. Докторская почти готова. Усыпить бдительность тестя и защитить. Нет, без его помощи эту систематизирующую статистическую чушь нигде, конечно, не пропустят. Там своего такого добра навалом. Занимался бы по-прежнему гомеостазом… Ведь хорошо начинал… Интересно было! Ладно, защитить можно и здесь, это займет полтора — два, ну от силы три года. Потом слетать в командировку пару раз, в другое место, вот, к примеру, в Питер, там найти кого-нибудь, лучше научную даму, договориться о работе и о переезде.

Я, несмотря на свои эмоциональные залеты, по-крестьянски трезв! У Марты квартира есть, на детей буду посылать… И, глядишь, там — там! — попробую и в науке начать все сначала. Неужели у меня не было таланта? Ведь результаты получались! Завяжу с этой мертвечиной.

Но согласится ли она? Молоденькая. Ничего. Марта первого вообще родила в двадцать. А ей уже больше, ведь позади и университет, и начало работы. Может, поступала не один год. Нет. непохоже. Такие поступают везде с первого раза. В ней есть легкость удачливости. Попасть сразу к нам в институт, это надо суметь. Давно все по блату. Гении служат на станциях переливания крови или в районных больницах, а у нас такие как я да как Дима, который без году неделя в институте, и уже тоже завлаб, уравнял нас Карачаров, оскорбил меня. Конечно, лизал ему Дима задницу и лизать будет. Здесь все ясно. Дима — это наш институтский сын полка. Нет у него, видите ли, родителей. Он из физмат школы в университет пришел… Самородок нашелся! Небось бегал к завучу и кляузы на товарищей сочинял, а тот себе «галочки» ставил за отличную воспитательную работу, потому и передал Диму Карачарову как ценный пакет! Си — ро — та!

Нет. Никаких пока детей. Можно и подождать. Но потом обязательно. Я хочу, чтобы у нас были дети.

Марта о чем-то своем грезила под июньским припекающим солнышком, не подозревая, что ее верный супруг уже, в мыслях своих, начинал семейную жизнь с другой — длинноногой блондинкой по имени Анна. «Донна Анна в смертный час свой встанет, Анна встанет в смертный час…» Откуда это? Какой-то классик. Анна Кавелина, он усмехнулся, распрямляя затекшую ногу, ну прямо Анна Каренина… Ладно, пора топать на дачу — дело к обеду.

Но одно — именно в это июньское утро — Владимир понял для себя раз и навсегда: ему не нужна была просто постель, не хотелось ему обычной супружеской измены, он и так порой тихонько побегивал налево, его поманило что-то новое и прекрасное, может быть, просто сама жизнь!

Впрочем, уже поднимаясь с горячего песка, чтобы идти на дачу, сам же и усомнился не только в том, что новая жизнь для него возможна, но даже и в том, что такая жизнь возможна в принципе, и наконец, уже и в самом существовании той, длинноногой — а была ли она в самом деле? Не пригрезилась ли в мареве лета? И только сердце, когда миновал он поворот, где увидел ее утром, заболело и так защемило душу, что метущийся, жалкий разум не мог не сложить безмолвное, безутешное слово: любовь.

В общем, нечего огород городить, даже знакомиться не буду. Какая любовь? Детский сад. Самообман. Все — от привычной серости моего быта и от извечной тоски человеческого бытия. Такая формулировка немного насмешила его самого. А в качестве лекарства от скуки у меня всегда есть соседка со второго этажа, хлопотушка Женечка и секретарша Нелька. К чему еще сложности? Она, наверное, еще девица Правда, говорят, теперь такое — редкость? Но кто знает? Все. Точка. Не знакомиться. Не думать. Так, ерунды наплел себе, нафантазировал… Кто кроссворды отгадывает, кто на футбольные чемпионаты рвет билеты. А я рисую орнаменты! И орнаменты чувств тоже.

От страшной скуки, честное слово.

Они уже подошли к дому. Мишка ковылял впереди. Марта нарвала по дороге цветов. Сейчас поставит в белую вазу и станет, пока Мишутка спит, рисовать натюрморт. Да, наша жизнь с Мартой — это натюрморт. Мертвая природа. Придется немного подживить ее с Женечкой. Но вечером снова началось: дикое, какое-то нечеловеческое по силе, штормовой волной поднималось в нем желание обладать ею. Он ходил, ходил, ходил по мансарде, пытаясь утихомирить разбушевавшуюся стихию. Солнечный удар. У Бунина? Но он — поэт. А я — я карьерист.

И Бунин развел своих случайных любовников навсегда. А по мне так это не солнечный удар, не шторм, а просто моя личная паранойя. Паранойя любви. Было и прошло. У тестя всегда есть в запасе доцент — приятель и седуксенчик — тазепамчик.

Если с Олюшкой Анатолий Николаевич кое — чем делился из соображений воспитательных: пусть она знает, что наш мир — полностью продажен, пусть никому особо не доверяет и всегда будет на чеку, — не всем же, как Марте, удается всю жизнь прожить под колпаком, — то Володю он приобщал и к стратегии, и к тактике своей мудрой дипломатии. Надо сказать, что Володя был слишком наивным, когда пришел к ним в институт, доверчивым и хвастливым: только что-нибудь ему удастся, он тут же бегает по всему институту и рассказывает, какой удачный получился эксперимент. Молчи, дурак, учил его бедующий тесть. Если будешь молчать, все для тебя сделаю. Первым станешь. Лучшим станешь. Главным, наконец! Это была всего лишь преамбула Анатолия Николаевича, увертюра, так сказать. Но на впечатлительного Володю она страшно подействовала. Учил его шеф при закрытых шторах, дома, в своем кабинете. Бледная Ирма Оттовна подавала кофе. И круглолицая Марта уже смутно маячила в глубине квартиры. Как-то она даже сама открыла им дверь, Володя краем глаза отметил, что ничего она, миленькая, но она была дочерью шефа, то есть далекой и недосягаемой, как звезда… Влечения она у него не вызвала. Правда, немного помечтал он о ней, как ребенок мечтает об игрушке, стоящей за стеклом яркой витрины магазина, помечтал и забыл. Он ведь был уже помолвлен с другой — шальной директрисой кинотеатра — огненноволосой Елизаветой.