Любовь негодяя - Мария Бушуева

А мечтать Володя вообще-то любил с детства… Ничто ведь так не развивает воображение, как тюремное заключение и зимняя жизнь в деревне, при отсутствии телевизора — этого всепожирающего дракона. И от книжек Володя не отрывался лет с девяти. Долгими зимними вечерами, когда по единственной, длинной и узкой, деревенской улице мела, завывая, метель, нагоняя на детскую душу страх и тоску, много раз перечитывал Володя волшебную повесть Погорельского «Черная курица, или Подземные жители». Он представлял себя тихим мальчиком Алешей, которого наградили за спасение Чернушки конопляным зернышком, способным наделять удивительными способностями. Нет, я, если бы у меня было конопляное зернышко, оставался бы скромным, хорошим, мечтал Володя. Может быть, я бы стал даже самым сильным, Властелином мира! Все бы говорили обо мне, все бы знали меня, а я совершал бы только добрые поступки! Королевство Подземных жителей подолгу занимало его впечатлительную душу. Золотые двери и золотую посуда, тропинки, усыпанные бриллиантами представлял он так отчетливо, что, услышав, как мать зовет его ужинать, не сразу понимал, где он и кто он… Нет, если бы Алеша, то есть Володя, свою Чернушку не предал, он механически запихивал в рот надоевшую картошку, все было бы хорошо, и я буду ей всегда верен и свято буду хранить ее тайну…

И когда щупловатый черноволосый тесть в который раз приоткрывал ему служебные секреты, показывал те невидимые ниточки, за которые можно подергать этого завлаба и того доктора наук, когда их скрытые пороки, их большие и маленькие темные пятна, точно географическая карта, расстилались перед Володей на красном полированном столе Анатолия Николаевича, вдруг, однажды, когда тоже мела метель за окном, показался он Володе превратившейся в заместителя директора по науке Черной курицей, благодаря которой суждено Володе удивлять всех своими способностями и и талантами, — нужно только молчать, молчать и молчать!

Что, собственно, я и делаю. Но теперь — по иным причинам. Он грустно усмехнулся, вспоминая.

Конечно, Володино повзрослевшее и ставшее изворотливым сознание давно забыло про какую-то волшебную повесть, много раз читанную — перечитанную в детстве, но там, в глубине его души, однажды отразившись в ее темных, водных зеркалах, детские мечты и желания остались жить навсегда, там все так же сверкали драгоценные камни на дорожках Подземного государства и копошилась Черная курица, и эти вечные отражения отбрасывали на все, что являлось Володе в обыденной реальности, в особенности на встреченных людей, странный, возможно, искажающий свет. Отражение требовало живого воплощения, надеялось обрести плоть и кровь. И Володя, того не осознавая, жил вечным ожиданием: вот, свершится чудо, и конопляное зернышко окажется в моей ладони! Если бы не это постоянное ожидание, конечно, не зернышка, о котором Володя позабыл, как и про книгу, в которой о нем было написано, а упорное ожидание чего-то неясного, изматывающее именно своей туманной неопределенностью, Володя, возможно, был бы счастлив. Так он иногда подумывал в тишине своего кабинета.

А тесть — хитрый жук сразу уловил: молодому мэнээсу нравится оттеночек таинственности, — и уж так напускал туману, не без жутиков, признаться, что иногда у Володи начинала кружиться голова и географическая карта, полная пятен и пятнышек сотрудников, а также линий — дорог нужных связей и обходных путей, расплывалась перед ним в какую-то одну грязно — мутную лужу. Но переборщил старый интриган: сходство его с Черной курицей, мелькнувшее в самом начале Володиных хождений в дом Прамчуков, быстро испарилось: не милый друг, скрашивающий тоску детского сердца, но усатый генералиссимус тридцатых годов Двадцатого века, предстал перед его напуганным воображением.

В тот же вечер удрал Володя к своей огненноволосой Елизавете, с которой намеревался пожениться, как только пройдет защита его кандидатской диссертации.

Но перед самой защитой произошла у них большая размолвка. Сначала двое суток они выпивали и занимались любовью. Неистовая Елизавета влекла его и своей популярностью у мужского пола, и тем, что она и Володю, до той поры робкого и малосильного в постели со случайными подружками, наделила своей огромной физической энергией. В общем, наверное, он и мог любить только тех, кто вольно или невольно обогащал чем-то его самого.

До Елизаветы у него была Людмила… Но оставила она лишь «занозу в сердце», как выразился один из Володиных приятелей о своей неудачной первой любви.

Приятелей пришлось всех разогнать: Марта с брезгливой настороженностью относилась к чужим людям, приходящим в ее тихий прозрачный дом. Но это было позднее…

Елизавета обучила Володю всем чудесам секса, тогда еще не растиражированным видеопродукцией. В то утро, после особо смелых ласк, от которых он по-ханжески отмахивался сначала, но без которых, вкусив их, как запретный плод, уже не мог существовать, Елизавета разглаживала холодным лезвием ножа свои отяжелевшие веки, смотрела, не стесняясь, голая в зеркало на свои уже немного отвисшие груди и говорила своему изображению то ли ласково, то ли осуждающе: «Ох, и б-дь! Ох, и шлюха!»— и Володя, созерцая похмельным взором свою кинодиву, испытывал смутное чувство любви и отвращения одновременно: он и к себе так относился — с любовью и отвращением, и свое второе «Я», прекрасное, огненноволосое, смелое, щедрое на ласки, но безудержное, хищное и порочное, видел в Елизавете.

Вечером у него была назначена важная встреча с Анатолием Николаевичем, а днем, съездив на работу и отметившись, да, тогда они могли месяцами не работать, лишь «отмечаться» и получали исправно зарплату! — он зашел к Елизавете: то, что его невеста и любовница— директор известного в городе кинотеатра тоже приятно щекотала Володино самолюбие.

Несмотря на скромное название — «Пионер» — в кинотеатре показывали по вечерам и не пионерские фильмы. В подвале работал бар, напротив громыхал тир, а в небольшом зальце пели какие-нибудь не очень удачные певцы и выступали порой малоизвестные кудрявые поэты. Поэты потом почему-то обязательно заходили в тир, делали пару неточных выстрелов и нимало не смущаясь этим, спускались в бар и оседали в нем до самого закрытия. Елизавета тяготела к людям искусства. Она часто выписывала им не одну, а пять оплачиваемых «путевок» за одно выступление, — и они любили бывать в «Пионере», читая свои вирши не только по вечерам, но и днем — для детворы и старушек.

Для Володи все поэты были на два лица: походившие на Есенина или на Блока. Женщин-поэтесс Елизавета не приглашала принципиально. Она предпочитала быть не просто королевой, но и единственной женщиной среди табуна мужиков.

И в тот день у нее торчал в кабинете какой-то псевдо Блок: то ли Мыльник, то ли Мельник по фамилии, потом вдруг, лет через пятнадцать, взлетевший в поэты-песенники и ставший знаменитым… Нет, Мельник или Мыльник к тому, что случилось с Елизаветой, отношения не имел, тогда он просто сидел у нее, осторожно утешая, а она рыдала и пила коньяк, как воду. Правда, потом жена этого Мельника — да, фамилия его была именно Мельник! — стала директором «Пионера», и злые языки поговаривали, что она, мол, и накатала сама куда следует телегу на огненноволосую диву. Что было написано, Володя так и не узнал. Рыдала Елизавета безутешно.