Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо - Олег Кашин

Лет десять назад, в первый путинский срок, из людей, готовых с азартом обсуждать политические прогнозы и ожидания, можно было составить город. Лет пять назад, когда президентом стал Медведев, людей, готовых обсуждать неизбежную модернизацию, хватило бы уже только на деревню. Людей, которые сегодня ждут перемен от путинского midterm, можно собрать в одной комнате. Это очень хорошая динамика. Еще немного, и политические сигналы из Кремля будут интересны только тем, кому Кремль напрямую за это платит, и больше никому — как в предперестроечном СССР. И вот тогда действительно можно будет всерьез ждать перемен.

Веселившее многих в прошлом десятилетии совпадение — Юрий Лужков и Владислав Сурков отмечают свое рождение в один и тот же день — 21 сентября, сейчас, когда оба уже в отставке, вряд ли произведет на кого-нибудь впечатление. Земная слава проходит, и ни до Суркова, ни до Лужкова давно уже никому нет дела. И если одного из них не жаль совсем, то второй, мне кажется, заслуживает того, чтобы вспомнить о нем, как о самом выдающемся политтехнологе постсоветской России.

Разумеется, я имею в виду Юрия Михайловича Лужкова.

Едва ли он мечтал именно о такой роли в истории. Но все, что когда-то ассоциировалось в Москве с его именем, теперь либо забыто, либо перешло по наследству к новому начальству — нет уже ни выражения «лужковский стиль», ни телепередачи «Лицом к городу», а казавшаяся сугубо лужковской внутримосковская вертикаль власти с управами, префектурами и мэрией на вершине безболезненно стала собянинской; роль личности в этой истории оказалась нулевой.

Зато Лужков-политтехнолог пережил Лужкова-мэра и, судя по всему, будет жить еще долго. Главному политтехнологическому достижению Лужкова исполнилось этой весной 23 года. В апреле 1990-го, когда депутаты демократического Моссовета решали, достоин ли он должности председателя Мосгорисполкома, Лужкову задали вопрос, на какой политической платформе он стоит, кто он — левый или правый. «Я стою на хозяйственной платформе», — ответил Лужков, и вот с этого и начался главный миф, на котором покоится вся политика в постсоветской России.

Это можно назвать законом Лужкова: если люди не любят политиков, то самым успешным политиком окажется тот, который скажет, что он не политик.

Мы никогда не узнаем, сам Лужков открыл этот закон или кто-то (Батурина? Гавриил Попов? Мировая закулиса? Инопланетяне?) научил его, но закон Лужкова действовал и продолжает действовать уже третье десятилетие подряд. Менялись президенты и парламенты, менялась политическая риторика, менялось все, и только это оставалось неизменным: региональный начальник — не политик, а хозяйственник, политических взглядов у него нет, и вообще нет ничего, кроме кепки, пчел и субботних объездов городских объектов.

Полагаю, в России нет ни одного губернатора и ни одного мэра, который хотя бы раз не назвал бы себя хозяйственником. Демократы первой волны, бизнесмены, комсомольские работники, православные фанатики, умеренные мусульмане, чекисты, «люди, известные в определенных кругах», селфмейдмены, мажоры, мужчины, женщины — каждый хотя бы раз произносил это заклинание: «Я не политик, я хозяйственник», — и каждый раз оно срабатывало и продолжает срабатывать, даже теперь, когда главный прахозяйственник уже три года как на пенсии. При этом опыт всех постсоветских лет показывает, что именно должность всегда превращает в «крепкого хозяйственника» кого угодно — хоть набожного чекиста Полтавченко, хоть сына зама Шойгу Воробьева, хоть комсомольскую работницу Ковтун, хоть ректора Миклушевского. Закон Лужкова работает без осечек — человек из ниоткуда с помощью связей в Кремле или каких-нибудь еще, но точно не хозяйственных, интриг становится во главе региона и немедленно превращается в крепкого хозяйственника. Покойный юморист Евдокимов тоже был хозяйственником.

Даже в предвыборную кампанию 1999 года, когда политический статус Лужкова был оформлен документально — лидер избирательного блока, всерьез претендовавшего на победу на федеральных выборах, — даже тогда Лужков оставался «хозяйственником». Продолжал носить кепку и ездить по городским объектам, и даже Доренко не оспаривал хозяйственное самоназвание Лужкова — он всего лишь обвинял его в убийстве Пола Тейтума. Даже тогда, на пике самого драматичного политического противостояния, в России не нашлось никого, кто бы сказал, что Лужков лжет, никакой он не хозяйственник, а самый что ни на есть политик. Двадцать лет на клетке со львом было написано «заяц», и все как-то принимали это за правду, хотя оснований верить этому не было. Московский мэр собрал вокруг себя огромную политическую группировку (от Бооса и Михаила Меня до Кобзона и знаменитого ныне Володина), годами балансировал между интересами других кланов, даже накануне отставки пытался играть на противоречиях между тогдашними президентом и премьером — и все равно почему-то оставался хозяйственником.

Сменившему Лужкова Собянину, политику до мозга костей, человеку, в резюме которого есть такие крепкохозяйственнические строчки, как «руководитель администрации президента» и «руководитель аппарата правительства», и такие кейсы, как выборы-2011 и гашение протестной волны после них, — даже такому политику не пришлось придумывать для себя какой-либо новый специальный миф. Зачем, если старый прекрасно работает? Вот и Собянин теперь хозяйственник, никакой политики, только городские дела. Москвичам по умолчанию предлагается голосовать на выборах мэра, основываясь на качестве работы коммунальных служб и общественного транспорта, как будто дворники и троллейбусы — это и есть мэр.

Когда в сентябре Собянин выиграет выборы мэра Москвы, я надеюсь, он хотя бы позвонит и скажет спасибо человеку, много лет назад придумавшему ту политтехнологию, на которой до сих пор держится и его власть, и власть всех других мэров и губернаторов России. Сергей Семенович, серьезно, позвоните Юрию Михайловичу и скажите ему спасибо, без него бы вам было гораздо труднее.

Анекдотический сюжет с сыном депутата Мизулиной оставляет почему-то неловкий осадок. То есть да, это смешно — мама в Госдуме борется с геями, а сын в Бельгии геев, наоборот, защищает за деньги, — но при этом мы же советские люди, и Сталин учил нас, что сын за отца (а значит, очевидно, и за мать) не отвечает. Поэтому нам кажется, что, обсуждая карьеру сына в контексте карьеры мамы, мы делаем что-то не вполне приличное. Такое происходит не впервые — когда Навальный писал о живущих за границей дочках патриотического депутата Железняка, ему возражали, что «не надо втягивать семьи в политические разборки», и такая точка зрения была довольно популярна. Детей не надо втягивать, сын за отца не отвечает. Почему не отвечает? Сталин так сказал. Смешно, но у нас действительно до сих пор не принято возражать Сталину. Слова как пудовые гири верны.

Но на самом деле, конечно, в нашем феодальном обществе сталинский тезис не действует. Даже выражение «их дети» не нуждается у нас в расшифровке: чьи — понятно. Заседающие в министерствах и советах директоров госкомпаний, губернаторствующие, берущие государственные подряды, получающие ордена, мелькающие в светской хронике и даже на обложках «Афиши» — что за ханжество делать вид, будто нет никакой связи между их нынешним статусом и положением родителей.