Летучий Голландец - Анатолий Кудрявицкий

Я так возмущен, что милиционер извиняется:

– Я хотел сказать, совместной работы, например…

Совместная работа была, вернее, хобби: Бета преподавала в училище имени Гнесиных, а порою приходила играть на скрипке в любительском оркестре Дома ученых. Иногда в том же оркестре играл и я – на фортепиано, которое изредка используется как оркестровый инструмент. Гарик же, с трудом окончивший музыкальную школу по классу баяна, неожиданно для нас виртуозно освоил игру на треугольнике – есть такой странный оркестровый инструмент в виде согнутого стального прутика, который подвешивают и бьют по нему металлическим стерженьком. Можно ли это считать совместной работой, когда Бета сидит в первых скрипках, рядом с концертмейстером, а Гамма – где-то позади и между ними много людей? Впрочем, они делают одно дело, и я тоже делаю то, имя чему – рождение музыки.

– Мы все втроем играли в любительском оркестре, – говорю я.

– Да, понятно, дуэт там не сыграешь, – глубокомысленно замечает милиционер. – Ну да ладно, если что-нибудь вспомните – позвоните.

И дает мне визитную карточку: «Следователь Волов». Фамилия-палиндром, вполне обтекаемая как прямым, так и обратным течением.

Возвращаюсь домой и снова хожу кругами. Что-то меня тревожит, что-то не так. И я сам не могу понять что. Какую-то фразу Бета мне сказала незадолго до смерти. Какую-то фразу… Нет, не помню.

Мебель у меня в комнате стоит по периметру. Когда-то я придумал при игре в «морской бой» ставить корабли по краям – и у всех выигрывал: больше оставалось пустого пространства. Четырехклеточный корабль в моей комнате – кровать, трехклеточные – шкаф, пианино и письменный стол, двухклеточные – книжные шкафы, одноклеточные – стулья. С кем мне сыграть в «морской бой», квартира на квартиру, чтобы предметы выламывались из моей жизни? В моей жизни много предметов и мало людей. А теперь… Но не думать, не думать об этом «теперь», и о Бете не думать, иначе разум мой не выдержит… Что же все-таки она сказала?

Я не хочу жить. Но как это сделать – не жить? Я подхожу к окну. Как нарочно, этаж у меня первый. Если бы это было то самое окно! Что еще можно сделать, чтобы не жить? Какие у меня есть лекарства?…

Раскопки в коробочке с лекарствами прерывает пронзительно-наглый телефонный звонок. Опять забыл отсоединить провод…

В трубке звучное:

– Ало-о!

Это Васса, старая флейтистка из нашего оркестра. Дама с гримасой, как на рекламе западного слабительного, шутила Бета. Эту гримасу, растягивающую накрашенные губы, Васса, очевидно, считает улыбкой. Конечно, она человек мне малосимпатичный, но я занимаюсь с ее мальчиком, учу его играть на фортепиано: сама Васса – любительница, она не может. Но сейчас она не по поводу мальчика.

Соболезнует, хочет узнать подробности. Противная старая сплетница в кошачьей шали. Нет, никаких подробностей она от меня не дождется.

– А вы уверены, что там нет какого-нибудь подвоха?

Что она имеет в виду?

– Ну, что это несчастный случай. Все ли вы знаете? Может быть, это не случайность?

Адресую ее к любимому ее собеседнику – Гамаюнову. Как-никак он при этом был. При этом…

Волна боли ударяет мне в сердце, как в борт суденышка, и я теряю нить разговора.

– Ничего, не переживайте, – говорит Васса.

Ничего себе не переживайте! Я в возмущении кладу трубку и хожу, хожу по комнате. «Не случайность»! Что же, Бета сама выпрыгнула? Глупости! Такого быть не могло. Только не она…

Во сне приходит Бета – с собакой, как тогда. Мы все идем гулять в лес, в весенний лес трехлетней давности, и Бета садится на пригорок, между желтыми огоньками мать-и-мачехи. Собака – это большой, добродушный, немного дурашливый эрдель-терьер, почему-то похожий на одного моего питерского знакомого, поэта Женю Рейна, – прыгает на Бету, и она, смеясь, валится навзничь, блузка ее задирается, обнажив белую полоску живота. Как я любил ее тогда! Но ничего не сказал, молчал – потому что не надо было говорить, потому что еще не говорилось, но – подразумевалось.

Потом мы идем с Бетой домой – и не можем вернуться. «Где наш дом, Бета?» Но нет, нет нашего дома, и мы дотемна ходим по городу, а потом наступает тьма, и вот я уже не вижу Бету. «Бета!» – кричу я.

Нет, шепчу, потому что я уже проснулся. Вокруг темно и холодно. Полная тьма. Во тьме я всегда боялся смерти – что-то накатывало, и я ощущал отсутствие меня. Это было настолько страшно, что я тотчас включал свет и пытался отвлечься. Сейчас во тьме я понял, что не боюсь смерти, что я хочу умереть и властен сотворить что-нибудь над собой в любую минуту. Как ни странно, это принесло мне облегчение: насколько проще не бояться небытия!

С этой мыслью я снова куда-то проваливаюсь.

Теперь Бета играет мне на скрипке, Брамс, «Скерцо». Быстрое и тревожное «та-та-та-таам» – почти как у Бетховена в Пятой симфонии. «Та-та-та-таам» – и скрипичный голос взволнованно рассказывает мне о чем-то.

Я просыпаюсь и удерживаю в памяти самый хвостик от этого сна – Бета, опускающая скрипку, и «та-та-та-таам». Да, она ведь говорила мне что-то о скрипке. Что?

Вспоминаю: советовалась со мною – что делать со вторым инструментом. Дело в том, что год назад умерла Бетина мать, тоже скрипачка, – сгорела от рака, – и Бете осталась еще одна скрипка. Оба инструмента были итальянскими, не фабричными, а приличных мастеров, хотя и не самых лучших, и потому стоили немало. Бета привыкла к своему инструменту и на другом не играла. Как-то она взяла в руки другую скрипку, настроила ее, заиграла прелюдию Баха – и вдруг оборвала, чуть ли не бросила скрипку на диван и зарыдала – вспомнила мать. Бета ее любила; она была воплощением маминой мечты, прекрасной скрипачкой, хотя и не стала солисткой. Однажды Бета с матерью исполняли для меня двойной ре-минорный концерт Баха. Бета, конечно, играла первую скрипку, и мать очень гордилась чистым ее звуком.

Я тогда сказал Бете: пока нам ведь не нужны деньги, вот если поженимся и захотим поехать в свадебное путешествие – тогда, может быть, и продадим. Бета рассмеялась, и мы больше об этом не говорили.

Просыпаюсь. Утро. Надрывается телефон. Звонит тетя Маня, Бетина тетя. Похороны послезавтра. Знаю ли я, что в Бетиной квартире на пианино лежит мой паспорт?

Не знаю, не хочу ничего знать. Тетя Маня настаивает – она бухгалтер, она пунктуальная: человек должен иметь при себе свой документ, солнце должно восходить на востоке, в троллейбусе надо платить за билет. Если когда-нибудь она забудет заплатить и ее оштрафуют, она, наверное, сойдет с ума. Слава Богу, Бета была другая. Была… Тут я перестаю воспринимать что-либо…

Тетя Маня не отстает: сходим сегодня к Бете на квартиру, чтобы мне забрать паспорт. Хорошо хоть квартиру не опечатали: там еще прописана Бетина бабушка, она квартиросъемщик, хотя постоянно живет у тети Мани.