Летучий Голландец - Анатолий Кудрявицкий

Теперь я завязал узел крепко, но все равно не доверял больше веревке и снова нес картину перед собой.

Вот наконец дом. Входная дверь и дверь моей квартиры неохотно пропустили новую жилицу. Вот сняты веревки, вбит гвоздь, вот картина уже висит над пианино…

Да, картина заняла новое место. Первым делом она осмотрелась, поискала солнце, не нашла его и вобрала в себя белые лучи люстры. Тогда картина избрала себе новый колорит и решила: «Буду отстаивать его».

Я отошел подальше, глянул на картину и удивился: вместо солнечного полудня на ней был вечер.

Устав разгадывать загадки вечности, я говорю сам с собой о завтрашнем дне, но сфинкс все еще громоздится в моем сне и задает мне беззвучные вопросы. Они раскалывают тишину как шлепки подошв по мраморному полу. Я подобен песчинке под ногами времени, я уже не надеюсь найти ответы. Все, чего я хочу, – это уйти достаточно далеко от самого себя, и я бреду по залитой солнцем пустыне, среди кактусов и вопросительных знаков. Вдали вырисовывается еще один темнокаменный сфинкс, и я знаю, что это не мираж, а может быть, уже и не сон.

И вот настает полдень следующего дня, правда бессолнечный, и надо звонить тете Мане.

– А что вы будете там делать, в Бетиной квартире? – задает она мне вполне резонный вопрос.

– Поговорим. Может быть, выяснится, где деньги.

Тетю Маню, как человека практичного, деньги волнуют гораздо больше, чем проблемы дружбы и предательства. Мы встречаемся с ней у метро, и ключ оказывается у меня.

Звоню Гамме:

– Ключ взял. Сегодня?

– Нет, я еще не готов. Завтра с утра. В десять.

Соглашаюсь и вешаю трубку. К чему это он не готов? По-моему, он готов всегда и ко всему, к любым неожиданностям. И всегда выходит сухим из воды.

Как мне говорить с ним? Не люблю таких разговоров, да и он для меня в последнее время – не самый приятный собеседник. Нет, не только в последнее время – раньше, много раньше. С тех пор как его ум раздружился с сердцем.

Вообще, если не считать Бету, нет и не было у меня в жизни собеседников, с которыми можно было бы говорить как с самим собой, не мимикрируя. Человеческий характер для меня – мозаика. Люди видятся мне растрескавшимися амфорами. Каждый распадается на черепки, которые порою очень красивы: с одним человеком хорошо поговорить о книгах, с другим – помолчать о музыке, с третьим – сыграть партию в шахматы, с четвертым – отправиться в поход куда-нибудь на край света. Иногда я жду, что навстречу мне выйдет некто, обладающий всеми приятными мне свойствами. Но нет, такого не случается. Все же, надеюсь, я когда-нибудь увижу этого некто – ведь имя тому, в ком собрано лучшее, что есть в людях, – Бог… Или все-таки Будда?

Тихое солнечное утро. Москва плавает в тополином пуху. Сижу на детской площадке перед Бетиным домом, стараюсь не смотреть на окно, на то самое окно. Качели возле меня сломаны, они без сиденья, и я пытаюсь понять, можно ли на них качаться. Наверное, можно – если ухватиться руками за железные перекладины…

Гамма подходит неслышно, трогает меня за плечо:

– Пошли?

Поднимаемся на лифте на десятый этаж. Я отпираю так хорошо знакомую мне дверь.

Пыли нет – тетя Маня недавно приезжала убираться. Солнце исчертило стены, шкаф, пианино, высветило циферблат давно, наверное, остановившихся стенных часов. Духота невыносимая, и Гамма открывает окно.

Мы садимся за стол, который Бета всегда накрывала белой, вышитой гладью скатертью. Теперь скатерти нет, и посреди круглой коричневой лакированной столешницы голубеет след от утюга.

Гамма ставит рядом почти того же оттенка голубоватую бутылку боржоми и открывает ее брелоком от ключей. Я приношу с кухни два стакана.

– Ну вот, теперь можно поговорить, – начинает Гамма. – Впрочем, я, кажется, знаю, что ты хочешь сказать. Ты думаешь, я взял деньги.

Я молчу, но взгляд у меня, наверное, достаточно выразительный.

– Я тебя сейчас удивлю, – продолжает Гамма. – Знаешь, где деньги? Они здесь. В квартире.

– Мы ничего не нашли, – возражаю я.

– Вы не знали, где надо искать.

С этими словами Гамма подходит к пианино, открывает дверку внизу, над педалями, и залезает куда-то в самую душу инструмента, откуда извлекает пухлый коричневый конверт.

– Вот они, – говорит Гамма и кладет конверт в самый центр стола, рядом с бутылкой, как бы между нами, после чего спокойно начинает отряхивать приставшую к рукаву паутину.

– Как они там оказались? – несколько ошеломленно спрашиваю я.

– Разумеется, я их туда и положил. Не хотел рисковать – вдруг какому-нибудь дураку-милиционеру пришла бы в голову идея меня обыскать.

– Значит, ты хотел их унести?

– А они для меня и предназначены. Зачем, по-твоему, Бета продала скрипку?

– Деньги – для тебя?

– Ну да. Я машину покупаю, мне не хватает.

– И Бета вызвалась помочь?

– Не совсем так. Я ей сказал, что у меня мать больна и нужны деньги на лечение.

– Ты ее обманул!

– Да, обманул, – легко соглашается он.

Я молчу. Кажется, барабаню пальцами по крышке стола.

– Почему ты мне это рассказываешь?

– Но ты ведь хотел знать про эти деньги.

– А ты меня не разыгрываешь? – начинаю сомневаться я и беру со стола конверт.

Он не запечатан, и в нем действительно купюры. Много купюр.

– Не разыгрываю, – улыбается Гамма. – Она действительно погибла из-за этих денег.

В первый момент я даже не понимаю, что он сказал. Потом смысл постепенно до меня доходит, пока не отпечатывается в моем сознании так же отчетливо, как след от раскаленного утюга на столе.

– Как она погибла? – наконец спрашиваю я.

Конверт жжет мне пальцы, и я бросаю его на стол.

– Какая тебе разница? Ну, скажем, она сидела на подоконнике и потеряла равновесие. Даю тебе на выбор два варианта: либо она сама потеряла равновесие, либо я ей слегка помог.

– Ты убил ее, мерзавец!

Вскакиваю с места и хочу запустить стаканом в эту круглую улыбающуюся румяную рожу, однако Гамма как-то успевает перехватить мою руку.

– Сядь! – повелительно говорит он, и я действительно сажусь – кажется, все мои силы ушли на последнюю вспышку. – Ну, предположим, я и в самом деле ее убил, – продолжает он. – Ты пойдешь на меня заявлять?

Молчу.

– Ну, вот то-то же. Не пойдешь. Что бы я ни натворил.