Летучий Голландец - Анатолий Кудрявицкий

«После работы», – запомнилось мне, хотя я и не представлял, до какого часа тетя Маня работает. Мне казалось, что работает она всегда, – она из породы тихих и подвижных старушек, маленьких, сухоньких, с цепким внимательным взглядом, которые все время что-то делают, на работе или дома, их не увидишь с книгой в руке или у телевизора. По-моему, на таких держится мир. Во всяком случае, общественная жизнь. Не держаться же ей на таких отшельниках, как я!

Паспорт действительно лежал на пианино. Это не удивительно – все что угодно мое могло оказаться здесь и, наоборот, Бетино – у меня. Этакое взаимопроникновение, диффузия, как говорят ученые. Вот уже тонкий слой пыли лежит на всех вещах – на столе, на пианино, на скрипичном футляре… Скрипка – как живая Бетина душа, и сейчас она поникла – футляр не стоит, как обычно, в углу, а лежит на журнальном столике. Переживает. Одна. А где ее подружка?

В самом деле, где другая скрипка? Ищу инструмент по всей квартире, но его нет. Тетя Маня тоже ничего не знает. Кто мог взять? Кто здесь был последним? Гамаюнов. В тот день. Неужели он прихватил?

Вечером звоню ему.

– Ну что ты, старик, как ты мог подумать? Потом, я ведь даже играть на ней не умею…

Мне становится стыдно.

– Может, она кому-то дала на ней поиграть?

Это гамаюновское предположение отнюдь не лишено оснований: Бета была человеком до такой степени не жадным, что могла одолжить скрипку – и даже не слишком хорошо знакомому человеку.

Я подумал: не исключено, что мы так и не узнаем, куда делась скрипка. Наследует Бете ее бабушка, а та слишком стара, чтобы выяснять, что сталось с частью ее наследства.

Говорю Гамме, что завтра похороны.

– Обязательно буду, – отвечает он и – по-деловому: – Есть кому нести гроб?

Я до сих пор думаю о Бете как о живом человеке, и это слово «гроб» припечатывает меня к земле.

О похоронах – не буду. Это свыше моих сил. Как-то я все это выдержал, но как – словами не расскажешь.

Скажу только, что Гаммы все-таки не было, и я нес гроб, и опять – в последний раз – было «Альфа плюс Бета».

У Гаммы случился гипертонический криз. Верно, не просто так у него румянец – кровь приливает к голове.

Бета ушла куда-то в подпол, а затем, наверное, в небо. Когда мы возвращались, труба крематория исправно зачерняла небо густым жирным дымом.

Насчет Бетиной скрипки неожиданно все выяснилось довольно скоро.

Узнав о смерти Беты, дирижер оркестра Дома ученых разболелся. Я потом понял: привык видеть ее перед глазами, она ведь сидела за первым пультом.

Дирижер этот был человеком примечательным: Леонид Пятигорский, брат знаменитого американского виолончелиста Григория Пятигорского. Был у них и еще один брат-музыкант, взявший фамилию Стогорский, но, как кто-то пошутил, качество исполнения от количества гор не зависит. Наличие легендарного брата-эмигранта создавало вокруг Леонида, скромного дирижера любительского оркестра, некий романтический ореол. К тому же он хромал, но не слегка, как лорд Байрон, а довольно сильно. Какая-то была у него серьезная болезнь, и ему сказали, что он рано умрет. Но он все держался на плаву. Музыкантом он был талантливейшим, и только эта болезнь помешала ему возглавить хороший профессиональный коллектив. Чувствовал ли он себя неудачником? Может быть; во всяком случае, в этом была одна из причин его раздражительности.

Особенно яростен он был, собрав оркестр на репетицию через две недели. Пошел и я – мне позвонили, и я неожиданно для себя собрался. Не могу сказать, что я уже пришел в себя, но все же мог что-то делать, хотя и механически. Пятигорский буйствовал, всех ругал, первым и вторым скрипкам, игравшим piano, крикнул: «Что вы там чешете? – и потом добавил зло, обращаясь к кому-то: – Ну что, не помогает новая скрипка?»

Я навострил уши. После репетиции я подошел к концертмейстеру, старику Крону, и спросил, у кого это новая скрипка. Скрипучий Крон повернулся всеми шарнирами своего негнущегося профессорского торса, уставил на меня слепые стекла узких очков без оправы и наконец показал смычком куда-то в глубь: «У Марианны».

Марианну я знал. Ее знали все. Не потому, что она хорошо играла, как раз наоборот. Но она старалась. Эта приземистая полная женщина всегда и во всем прикладывала максимальные старания, играла закусив губу, и капельки пота блестели у нее на лбу. Вот так же старалась она не так давно выйти замуж, и перипетии этой истории обсуждал весь оркестр. Наконец событие совершилось, однако с новым мужем Марианна не очень ладила, они то ссорились, то мирились.

Услышав мой вопрос про скрипку, Марианна запрокинула голову и закокетничала:

– Ах, вы уже знаете… Вы, должно быть, не сводите с меня глаз…

– Ну, так все-таки у кого вы ее купили?

– У Беты, – сказала она обиженно. – За день до того, как… И что тут такого? Я все заплатила сполна!

Извинившись, я направился к выходу. Понятно: они с мужем в очередной раз помирились и он дал ей денег на скрипку. А она, бедная, думает, что на хорошей скрипке начнет хорошо играть…

Но Бета… Зачем она продала инструмент? Понадобились деньги? Или скрипка навевала болезненные воспоминания о матери? И мне почему ничего не сказала?

А кстати, где деньги? Тетя Маня в квартире ничего не нашла. Неужели Бета успела положить их на сберкнижку? Не похоже на нее – вряд ли можно назвать ее предусмотрительной. Но не потеряла же она их?! Ничего не понимаю. Или не хочу понять?…

И живу где-то внутри себя, соблюдаю обычный свой дневной распорядок, по воскресеньям хожу на репетиции оркестра, занимаюсь с Вассиным Васей. Боли уже не чувствую, потому что ее нельзя чувствовать, если целиком состоишь из боли.

Однажды – больше чем через месяц (у меня теперь один отсчет времени, вернее, невремени) – Васса спрашивает:

– Ну, вы уже, конечно, разобрались, в чем там было дело?

Я говорю, что нет.

Она долго смотрит на меня и спрашивает:

– Вы не понимаете, как все произошло?

– Не понимаю.

– Нет-нет, вы понимаете.

Ночью, ворочаясь, прежде чем заснуть, я отдаю себе отчет: я действительно понимаю. Понимаю то, что в голове не укладывается: я вполне уверен, что Гамма после несчастного случая обшарил квартиру и взял деньги.

Но не могу же я донести на него! Что бы он ни сделал, не могу.

Однако, когда вижу его в очередной раз на репетиции, не выдерживаю:

– Знаешь, я хочу с тобой поговорить.