Чтение с листа - Елена Холмогорова

Он, конечно, имя это слышал, хотя помнил только, что он не то у Блока жену совсем отбил, не то просто роман с ней крутил, и что имя его настоящее было другое. И когда понял, что вместо пушкинской квартиры на Арбате попал в его, Андрея Белого, хотел уже повернуть назад, но тут ласковый голос остановил восхищенным лепетом, что он, мол, сам, без группы пришел, интересуется, а это такая редкость в наши дни среди молодежи. И она рада для него одного провести экскурсию…

Да, внуки. Вета попыталась вообразить, как в ее квартире обоснуется ребенок. Ей почему-то привиделось, как он (мальчик, конечно, маленьких девочек она себе близко не представляла) не бегает, а с грохотом утюжит коридор на трехколесном велосипеде, натыкаясь на стены и оставляя на обоях черные полосы и рваные раны. Ей не бумаги с медальонами было жалко, не ремонта она страшилась – здесь другое. Вета с беспощадной, трезвой и оттого неприятной, постыдной ясностью поняла, что не готова вместить в свою жизнь даже родное существо.

Смешно, экскурсоводша эта все время норовила расспрашивать его – вот любопытная Варвара! Никогда не была на Урале, говорят, красиво… Надо же, из Златоуста, от одного имени с ума можно сойти. Ему почему-то захотелось сбить ее пафос, и он сказал, что этот город занимает первое место на Урале только по одному показателю – количеству осадков, даже в Челябинске – всего-то в сотне километров – на треть меньше выпадает. Но она не унималась: там же где-то рядом граница континентов, можно стоять одной ногой в Европе, другой в Азии. Невероятно! А он, уже почти хамовато: «Спасибо, было очень интересно. А как пройти к Пушкину в квартиру?»

Пришел какой-то замерзший. Вете стало неловко: мальчишка бегает целый день по городу, а она, москвичка, в сущности, никак его не развлекает.

– Слушай, может быть, тебе совет дать, куда еще сходить?

– Спасибо, тетя Лиза, у меня же программа на все дни заранее расписана.

– А сегодня где был?

– В мемориальной квартире Андрея Белого.

Вета так и села. Ей не удалось скрыть не то что изумления – шока. Она сделала вид, что роется в судорожно выдвинутом ящике кухонного шкафчика, и попыталась придать голосу равнодушно-любопытствующее выражение:

– А почему именно там?

– Я давно интересуюсь антропософскими исканиями Белого, – ответил он ровно с таким же выражением, старательно выговаривая слово, впервые услышанное сегодня.

«Она хорошая тетка, и чего я стебусь, как и над музейной этой, – подумал он, но ее потрясение было приятно. – Мама все твердила, что я должен к этой Лизавете „подлизаться“, мол, родня в Москве – большое дело». Мама так мечтает, чтобы он вырвался из златоустинского захолустья. Как будто он не мечтает! Но почему они, эти взрослые, так его раздражают? Ведь он сам втихаря подумывал, как бы объехать все обелиски, всю границу «Европа – Азия», а потом альбом с фотографиями сделать. Интернет обшарил – нет такого. Их историк мог бы на эту идею клюнуть, но иметь с ним дело неохота. А когда экскурсоводша восторгалась, такую рожу скорчил – чего там смотреть-то?

Нет, правда, хорошая тетка Лизавета, чаем напоила с тортом, да он еще два куска хлеба умял. А то в животе от голода на всю улицу урчало: ведь сегодняшние обеденные деньги он оставил на Арбате, книгу в музейном киоске купил. Андрей Белый «Линия жизни».

Чаю выпил, ушел в комнату к себе с карандашами цветными. Андрей Белый, видишь ли… А в квартиру Пушкина тоже зашел, но там, говорит, ничего интересного, подлинных вещей практически нет. Вот как так, живет в каком-то уральском Зажопинске, дома одна мать-бухгалтер, а такое. Ее сын, москвич, сын филолога, знает ли и ей самой едва знакомое слово «антропософия»? Она снова и снова, как болячку, расковыривала свое несчастье и опять и опять искала собственную вину. Не сумела воспитать, вот и пришлось откупаться от тюрьмы ценой родительского дома. Мелькнуло: откупиться от судьбы, взять этого мальчика к себе, между прочим, внук двоюродный, пусть бы рос тут, в столице, был бы благодарен, глядишь, опора в старости. Но тут же мысль и погасла.

Он сидел над чистым листом, перебирая цветные карандаши – разномастные, видимо, случайно уцелевшие в доме: круглые и граненые, с толстым грифелем и тонкие, длинные и совсем огрызки. Кому интересны его переживания? Что заносить в график? У того, великого, и духовная жизнь масштабная, и знакомства со знаменитостями. А у него? Вот вписать ли туда вчерашнюю девочку в метро, которая так была погружена в свои наушники, что ему остро захотелось подойти, вынуть один из ее аккуратного прозрачного уха и послушать, что ее так захватило. У нее руки очень красивые, пальцы длинные, зато ногти обкусанные. Нервная? Или как накануне отъезда смотрел в конец их улицы, подобно многим другим в их городе круто уходящей вверх, и ровно по ее центру увидел нереально большую и низкую Луну, вычерченную полным оборотом циркуля, почувствовал себя той самой песчинкой мироздания. Да и хватит ли у него запала, терпения?

«Странный все-таки мальчик, намучается с ним мама, – думала Вета, загружая в стиральную машину постельное белье, которое тот перед отъездом снял и аккуратно сложил на краю дивана, – а хорошо, когда можно ходить по дому непричесанной»…

Ее звали Чапа. Отчего-то популярное собачье имя, хотя и не слишком благозвучное. Но не ей судить, у них, собачников, свои представления о прекрасном. У Веты собаки никогда не было, даже в детстве это не входило в список мечтаний, и не изводила она родителей канюченьем «Хочу соба-аку», не таскала со двора бесхозных щенков. Была равнодушна. Больших собак, правда, в отличие от многих, не боялась, соседскую овчарку гладила и чесала за ухом. Но в целом мир домашних зверушек оставался для нее чужой цивилизацией, каким-то избыточным компонентом человечьего житья. Хотя восторги и умиления кошечками-собачками ее не раздражали. Подумаешь, вон у соседа голубятня, а Надюшину сестру цветочные горшки из дома выживают. У всех свои причуды. Себя Вета числила «нормальной» и к этому относилась нейтрально-положительно: ну не дал Бог талантов, зато и не наградил неизлечимыми пороками и страстями. Она обыкновенная, и пусть.

Елизавету в конторе считали скрытной гордячкой. За спиной шушукались о ее комплексах, мол, с высшим образованием, а всю жизнь на низшей ступеньке, хоть и приближена к шефу, а все же – обслуга: чай, кофе, факс, ксерокс… А сейчас, да что сейчас, уже лет десять – не меньше, когда становилась она постепенно старше большинства сотрудников (шеф не в счет, известное дело, Юпитеру позволено…), поговаривали, что ее вертящееся кресло пошатывается. Но не вредничала, не демонстрировала, как санитарки или вахтеры, своего положения мелкой властной структуры, не сплетничала. Ирина сама бы не догадалась обратиться к ней с этой просьбой – бухгалтерша подсказала. Оказывается, Елизавета теперь живет одна. Что мужа похоронила, Ирина знала – ходила вся в черном целый год, а что сын уехал куда-то в нефтяную глушь – не слыхала. Без особой надежды, получив уже коллекцию отказов, Ирина пошла в приемную шефа.