Не проспи любовь - Люси Китинг

Пока мы идем в кабинет к Петерману, я успеваю шепнуть Максу на ухо:

– Это он тебя послушал.

– Занятия групповым спортом – отличный способ завести новые знакомства, – объясняет Петерман в ответ на мой вопрос о спортивных наградах.

В его кабинете целую стену занимает огромный – от пола до потолка – шкаф, заполненный и книгами, и спортивными трофеями, к примеру, крошечными золотыми фигурками, изображающими теннисистов за секунду до удара или пловцов перед прыжком в несуществующий бассейн.

– Вы, наверное, и сами догадываетесь, что ЦИС требует серьезных финансовых вложений. Связи в бизнесе не повредят. – Он улыбается своей коронной улыбкой – кажется, что его зубы вот-вот сверкнут, как в рекламе зубной пасты.

Дзынь!

Позади стола висит гигантский снимок мозга. Петерман сидит напротив него, задрав ноги в белых кроссовках. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, и вдруг комнату оглашает громкое итальянское:

– Idiota!

– Вы меня сейчас идиоткой назвали? – спрашиваю я.

Петерман отрицательно качает головой.

– Это Сержио. – Он кивает на большую птичью клетку в заднем углу комнаты, в ней бок о бок сидят два гигантских попугая породы гиацинтовый ара и внимательно смотрят на нас. – Слева – Брунгильда. Разве ж они не красавцы? – восклицает хозяин кабинета. Они говорят только по-итальянски – их этому научил прежний хозяин, стоматолог из северной части города. Я тоже пытаюсь учиться, но вы сами знаете, в каком ритме я живу, – вечно дела, дела. – Он драматично вздыхает. Нам, однако, неведомо, в каком ритме он живет. Что-то я не видела в ЦИСе наплыва пациентов.

– Ouest’uomo non è uno scienziato. Lui è un pagliaccioV – выкрикивает одна из птиц. Судя по моим скромным познаниям в итальянском, которые я получила в то лето, когда мы с папой ездили в Рим на конференцию нейробиологов, попугай только что обозвал Петермана клоуном.

– Настоящая редкость, – говорит Петерман, с любовью глядя на попугаев. Потом поворачивается к нам. – Ну, расскажите мне про свои сны. Частота? Характерные особенности? Есть ли повторяющиеся элементы, например место действия, тематика? Или каждый сон уникален?

– Единственный повторяющийся элемент моих снов – Элис, – сообщает Макс, и я краснею. Уже пора бы привыкнуть к тому, как он произносит мое имя, но я не могу. – Еще с тех пор, как я был совсем маленький, она постоянно мне снится. Раньше она тоже была маленькой, мы взрослели вместе. Но в реальности не встречались. Я никому о своих снах не рассказывал… Решил, что раз у детей бывают воображаемые друзья, [10] то Элис, видимо, и есть мой воображаемый друг. К моему шестнадцатому дню рождения мы успели взобраться на вулкан, выиграть чемпионат мира, построить пряничный домик реальных размеров – помнишь его? – Макс повернулся ко мне, хихикая. – Джерри еще съел все дверные ручки.

– Кто такой Джерри? – нахмурился Петерман. – Не помню пациента с таким именем.

Я открываю было рот, чтобы ответить, но Макс меня опережает.

– Джерри – это бульдог Элис, – восхищенно говорит он, будто рассказывает о старом друге. – Лучший на свете. Нет, конечно, иногда он ведет себя из рук вон плохо, но тут же успокаивается, если его почесать под подбородком. Обожает бегать за мячиком.

– В твоих снах – может быть, – бормочу я, думая о том, что не могу припомнить, когда Джерри в последний раз приносил мне мячик и клал у ног.

– Он появляется примерно в половине наших снов. Так ведь? – Макс снова смотрит на меня.

Я отвечаю не сразу, потому что засматриваюсь на него, наслаждаясь тем, с какой радостью он обо всем этом рассказывает. Может, наши реальные отношения начались не так мажорно, но теперь я не сомневаюсь, что наши общие сны важны для него не меньше, чем для меня.

– Все так, – киваю я. – Я вижу сны почти каждую ночь, и примерно трижды в неделю они о Максе. И да, нередко они очень экзотические – например, мы катаемся по джунглям на розовых слонах или исследуем подводные города, но иногда и что-нибудь обыкновенное снится – например, как мы идем в музей или едим безумно вкусное мороженое. Мне больше всего нравится сон, в котором мы в дождливый день идем по мостовой. Просто гуляем под огромным зонтом.

– Под красным зонтом, который по совместительству еще и инфракрасная лампа, – добавляет Макс. – Я этот сон тоже очень люблю.

– Поразительно. – Петерман наклоняется вперед, зажав подбородок большим и указательным пальцами. – Мы всего-то понаблюдали за активностью мозга во время сна и провели несколько сеансов психотерапии. Да, вы оба ходили в ЦИС примерно в одно и то же время, но сеансы были строго индивидуальны. Вы никак не могли познакомиться здесь.

– То есть вы не знаете, почему это все происходит? – спрашиваю я.

– Нет, не знаю, – Петерман отрицательно качает головой. – Но это не значит, что я не хочу разобраться в этой истории. Человеческий мозг – большая тайна, но я уверен, что мы сможем добраться до сути, понять, что пошло не так.

Подход Петермана мне не нравится. Макс – это не просто какая-то там ошибка в работе мозга, которую можно обнаружить и объяснить.

– Возможно ли, что у науки не найдется ответов на эти вопросы? – спрашиваю я.

Петерман снова отрицательно качает головой.

– У науки есть все ответы. Нужно только задать правильные вопросы.

– Это и есть твоя машина? – удивленно спрашиваю я.

Макс секунду назад притормозил около меня на стареньком «вольво» бирюзового цвета. Я пытаюсь приделать отражатель над задним колесом Франка.

– Она мне дорога как память. Садись, подвезу тебя до дома. А то поздно уже.

Он выходит из машины, поднимает моего Франка одной рукой, будто тот не тяжелее кусочка маршмеллоу, и кладет его в багажник, а я сажусь на переднее сиденье.

Выезжаем на Мемориал-драйв, молчим, справа от нас проносится река. В машине тепло, сиденья мягкие, рядом Макс, мне хорошо и спокойно.

– В одном из моих любимых снов мы только и делаем, что едем. Иногда пересекаем пустыню, иногда петляем по лесистым горным склонам, и тогда меня наполняет радостное волнение. Во сне я всегда знаю, что мы направляемся туда, где хорошо и красиво. Но даже если и не доедем, это совершенно не важно, ведь ты рядом. – Он переводит взгляд на меня, и мне ужасно хочется, чтобы мы вновь попали в этот сон. И не просыпались. – А тебе снилось такое?

– Конечно, – говорю я. – И я тоже очень люблю этот сон.

А потом я уже перестаю отличать сон от яви. Потому что Макс делает кое-что такое, от чего по мне бегут мурашки.

Медленно – настолько, что я не сразу замечаю, – он тянется к моей руке. И вдруг у меня на левом колене оказывается сразу две ладони: моя и Макса, и пальцы наши переплетены.