Полночное небо - Лили Брукс-Далтон

* * *

Прошло время – Августин не знал, сколько именно, – и лихорадка отступила. Кошмары наконец-то прекратились, и он начал различать сон и явь. Слабо, но настойчиво напомнил о себе голод. С трудом усевшись, Августин протер заспанные глаза и оглядел помещение. Никаких перемен. Он повернулся и с облегченным вздохом заметил Айрис. Она сидела на подоконнике, глядя на тускло освещенную тундру. Девочка обернулась на шорох спальных мешков, и Августин впервые увидел ее улыбку. У нее не хватало одного из нижних зубов – на его месте виднелась розовая десна. На левой щеке проступила ямочка, крошечный носик немного покраснел.

– Ну и видок у тебя! – проронила Айрис. – Рада, что ты очнулся.

Ее голос опять поразил Августина своей глубиной, своим низким, грубоватым тембром. Так приятно было услышать его вновь. Девочка прохаживалась у гнезда из спальных мешков, словно неприрученный зверек, – не давая волю чувствам, осматриваясь, прежде чем подобраться ближе. Наконец, она принесла вяленое мясо в герметичной упаковке, банку стручковой фасоли и ложку.

– Хочешь бульона?

Августин открыл консервную банку, потянув за кольцо, и начал набивать рот бобами. Девочка зубами надорвала упаковку с мясом, а потом отошла, чтобы вскипятить воду. Августин был голоден как волк и наконец-то почувствовал, что оживает. Разделавшись с фасолью и вытерев бороду, он принялся за мясо.

– Долго я был в отключке? – спросил он девочку.

Та пожала плечами.

– Ну, может, дней пять.

Он кивнул. Это было похоже на правду.

– А ты… Как сама?

Она окинула его загадочным взглядом и, ничего не ответив, занялась чайником. Когда вода закипела, девочка развернула бульонный кубик. Оставив кружку с бульоном охлаждаться на столе, Айрис снова, как на жердочку, забралась на подоконник и еще долго не отрывала взгляд от темнеющей тундры.

* * *

Августин решил поупражнять свои ослабевшие мышцы на лестнице. Как только он смог сойти на первый этаж и с трудом дотащиться обратно, ни разу не упав, он решил, что пора выйти на улицу. Сугробы и наледи вымотали его еще быстрее, чем ступеньки, но он упорно выходил на прогулки, иногда даже дважды в день. Мало-помалу выносливость возвращалась. Теперь он уже без труда спускался по тропинке мимо скопления хозяйственных палаток и выходил на открытое плоскогорье. Измотанный и слабый, он по-прежнему был жив, – и эта простая истина наполняла радостью каждую клеточку старого тела. Августин впервые ощущал и радость оттого, что выжил, и тяжкий груз сожалений. Эти новые чувства не отпускали, как бы сильно он ни хотел от них отделаться. Лихорадочные кошмары еще не поблекли в его памяти. Тело болело не только от нагрузок, но и от непривычных чувств, словно по венам струилась чья-то чужая кровь.

На прогулках его часто сопровождала Айрис – бежала впереди или шагала следом. Световой день удлинялся – вначале он длился не больше часа, затем пару часов, затем – еще дольше. Августин стал выходить все дальше в тундру, никогда не теряя из виду изумрудно-зеленую шапочку Айрис. После его болезни девочка изменилась: ее как будто стало больше – она сделалась энергичней, разговорчивей. Раньше ее силуэт маячил где-то поодаль, на краю видимости. Она сидела в одиночестве или тихо бродила по лагерю, всегда ускользая. Теперь же Айрис постоянно попадалась Августину на глаза. Она следовала за ним повсюду, и улыбка, все еще редко озарявшая ее личико, едва уловимо читавшаяся в изгибах ее щек, – была прекрасна.

Однажды, когда солнце на несколько часов зависло над горами, Августин ушел дальше, чем когда-либо прежде. Теперь он всегда ходил на север, в горы. И никогда на юг, в тундру, к ангару и могиле волчицы – белому, в розоватых прожилках, холмику. К северу до самого полюса простирался Ледовитый океан – холодная голубая шапка на маковке Земли. От побережья станцию отделяли многие мили – расстояние, которое не преодолеть пешком; Августин отправлялся туда мысленно, когда дул северный ветер, неся соленый запах океана к его жаждущим ноздрям. Чем дальше на север, тем крепче был этот запах.

В тот день они шли очень долго. Даже Айрис замедлила шаг, загребая снег своими маленькими ботиночками, вместо того, чтобы поднимать их над землей. У Августина гудели ноги, однако он упорно шел дальше. Там, впереди, что-то ждет, подбадривал он себя, – и это надо увидеть. Он сам не знал, что имеет в виду. Солнце скользило за горы, впрыскивая в небо заряды цвета, – будто танцовщица подбрасывала в воздух шелковые платки. Августин любовался закатными лучами на белом снегу, и вдруг на фоне переменчивого неба возник силуэт. Это был медведь, который бродил по округе в тот день, когда солнце впервые показалось на небе. Августин знал, что зверь тот самый, – не потому, что разглядел его издалека, а потому что сердце вдруг забилось чаще. Зверь стоял далеко, в миле или даже нескольких, но Августин нарисовал его себе так четко, словно глядел в бинокль. Вот что он искал. Он как будто находился рядом с медведем, словно сидел верхом на огромной сгорбленной спине, сжимая ботинками широкие бока. Августин даже ощутил под пальцами густой мех, различил его бежевый оттенок и розоватые пятна на морде животного, уловил терпкий, гнилостный запах запекшейся крови.

Добравшись до гребня холма, медведь поднял морду, мотнул головой влево, вправо и наконец посмотрел туда, где стоял Августин. Тем временем Айрис, ничего не заметив, съехала с горки и направилась дальше. Зеленый помпон на ее шапке задорно подпрыгивал. Августин поглядел на медведя, и, хотя их разделяли мили заснеженной тундры и выщербленных ветром скал, почувствовал странное родство со зверем. Человек завидовал мощи животного, его простым потребностям и ясным устремлениям, но между ними прошуршал и ветерок одиночества, тоски и покорности судьбе. Августин ощутил щемящую жалость к зверю, застывшему на гребне горы, – к одинокому слуге круговорота выживания. Этот зверь ничего не ведал, кроме голода и убийств, купаний в снегу, беспокойного сна в сугробах да долгих прогулок к океану. Вот и все, чем он жил, что он знал, что имел.

В груди у Августина заворочалось новое чувство. Досада. Чего ради он пережил лихорадку? Августин перевел взгляд на уходивший вниз склон холма и увидел, как Айрис, кубарем скатившись вниз, выныривает из сугроба – ярко-зеленый помпон, присыпанный белой пудрой. Она махала ему, улыбалась – маленькая девочка, увлеченная игрой. Ее обычно бледное личико светилось, на белой коже проступил румянец. Когда Августин оглянулся на горный хребет, медведя там уже не было.

– Пойдем, Айрис! Пора возвращаться!

По дороге обратно девочка держалась ближе к старшему товарищу – шагала рядом или немного впереди, иногда оборачиваясь, чтобы посмотреть, как он там. На финальном отрезке пути, когда они поднимались к обсерватории, Айрис взяла его руку в большой рукавице в свою и не отпускала, пока они не вошли в здание.

* * *

Августин давно задумывался о простой и тихой смерти: слабеющее тело на фоне суровой природы. Даже до эвакуации – до того, как воцарилась зловещая тишина и, вероятно, наступила глобальная катастрофа, – Августин собирался умереть на станции. Задолго до приезда в обсерваторию Барбо, только планируя свои арктические исследования во время отдыха на побережье Тихого океана, он решил, что этот проект станет последним. Завершающий аккорд в его карьере, последний абзац в его биографии, которую когда-нибудь обязательно напишут. Для Августина окончание работы и смерть были неотделимы. Даже если его сердце будет биться еще несколько бесплодных лет – все равно. Если его открытия продолжат ярко сиять в золотом фонде мировой науки, он был не против угаснуть в одиночестве неподалеку от Северного полюса. Эвакуация в какой-то мере облегчала ему задачу. Но когда Августин увидел в горах медведя и встретился с ним взглядом – все изменилось. Он подумал об Айрис. Впервые он радовался чьему-то присутствию. Радость, такая непривычная и нечаянная, растревожила что-то глубоко у него внутри – что-то забытое, большое, своенравное. И это было только начало.