Полночное небо - Лили Брукс-Далтон

Когда Харпер уделял время Салли, они слушали сигналы с зондов в отсеке связи, играли в карты. Иногда он бегло зарисовывал ее профиль, пока она проверяла данные со спутников. Рядом с ней капитан отдыхал; ей тоже нравилась его компания. Салли всегда ждала его с нетерпением. Они часами могли сидеть друг напротив друга за столом на «Маленькой Земле». Когда Харпер занимался на тренажерах, Салли зачитывала ему вслух выдержки из особо мудреных научных статей, а он, вытирая пот со лба, от души потешался над витиеватым слогом. Она с удовольствием его смешила, в то же время догадываясь, что его интерес вызывают не сами статьи, а тот факт, что их читает она. Иногда они беседовали о доме, о том, чего им больше всего не хватает, но тема эта была зыбкой и опасной. Словно камень на шее, такие разговоры могли утащить проклюнувшуюся надежду обратно в темные глубины рассудка.

Салли все чаще размышляла о том, чему учил ее Тибс, – как выживать, когда ты в отчаянии. Тэл, Иванов и Деви уже сошли со своих орбит, погрузившись в прошлое или бесплодные фантазии. Все трое были где-то далеко, когда Салли с ними заговаривала. Боясь пойти тем же путем, она заставляла себя думать только о чистке зубов, когда чистила зубы, – не вспоминать свой ванкуверский дом, аромат одеколона Джека, не представлять, как Люси плещется в ванной, пока она, Салли, убирает в комод кое-как сложенное после стирки белье. Когда она понимала, что разум переместился в прошлое, то считала до десяти – и снова оказывалась на космическом корабле, летевшем среди астероидов к безмолвной Земле.

Дописав ежедневный отчет и выключив гудевшую аппаратуру, Салли поплыла ко входному узлу на «Маленькую Землю». Мышцы снова ощутили гравитацию, еда осела в желудке, а кончик косы соскользнул вниз по спине. Салли знала, что возвращается домой – в тот единственный дом, что имел значение. Если ей повезет, за столом она увидит Харпера с колодой карт.

– Садись, Салли, – подмигнет он. – В этот раз ты точно продуешь.

Она сядет напротив, и начнется игра.

Рассветы так быстро сменялись закатами, что Августин и сам не мог сказать, как долго пролежал без чувств. Он то проваливался в сон, то вдруг просыпался – горячий, в поту, пытался сесть, трепыхаясь среди спальных мешков, как муха в паутине. Иной раз над ним склонялась Айрис, предлагая воды или протягивая синюю жестяную кружку с бульоном. Он не в силах был поднять руку, чтобы взять еду, не мог даже заставить свой язык пошевелиться, чтобы озвучить слова, которые ворочались в горячечном мозгу: «Подойди ближе», или «Как долго я тут лежу?», или «Который час?» Августин закрывал глаза и вновь забывался сном.

В своих лихорадочных снах он снова был молод: сильные ноги, острое зрение, гладкие загорелые руки с широкими ладонями и длинными ровными пальцами. Его волосы, как прежде, были черными. Едва проклюнувшаяся щетина чуть затемняла подбородок. Мышцы слушались хорошо – гибкие и ловкие. Августин оказывался то в Африке, то в Австралии, то на Гавайях. В неизменной белой льняной рубашке, застегнутой всего на пару пуговиц, и свежевыглаженных брюках цвета хаки, закатанных до колен. Он вовсю ухлестывал за красотками – в барах, в университетах, в обсерваториях. Или же стоял в темноте, закутавшись в оливково-зеленую ветровку, карманы которой были набиты чипсами, какими-то шестеренками, шершавыми кусочками кварца или галькой красивой формы и необычного цвета. Где бы Августин ни находился, он глядел на усыпанное звездами небо. Вокруг шелестели пальмовые ветви, эвкалипты, меч-трава. Белоснежный песок подступал к самой кромке прозрачной воды, одинокие баобабы темнели на желтом плоскогорье. Пестрокрылые птицы с загнутыми книзу клювами вышагивали на длинных ножках, сновали ящерки – маленькие серые, и зеленые, покрупнее. Прибегали африканские дикие собаки, и динго, и просто дворняжки, которых Августин частенько подкармливал. Во снах планета снова была большой, буйной и многоцветной, – и он ощущал себя ее частью. Жизнь волновала сама по себе. Повсюду ждали аппаратные комнаты, полные гудящей техники, огромные телескопы, бесчисленные системы антенн. Его окружали красивые женщины – студентки, горожанки, приезжие научные сотрудницы; Августин переспал бы с каждой, появись у него возможность. В нем крепла уверенность, что он может добиться и добьется всего, чего только захочет. С таким умом и амбициями он просто обязан был преуспеть. Его статьи печатались в лучших научных изданиях. Отовсюду сыпались предложения о работе. О нем написал журнал «Тайм» в заметке «Будущее науки». Ближе к сорока годам Августина накрыла волна всеобщего признания. На его работы ссылались с неизменным почтением. Тут и там проскальзывало слово «гений». Во всех обсерваториях мечтали, чтобы он проводил свои исследования именно у них, все университеты умоляли его преподавать. Он был нарасхват. До поры до времени.

Но лихорадка была ненадежным товарищем. Солнечный свет померк, звезды потускнели, стрелки часов устремились назад: и вот Августин – нескладный веснушчатый паренек шестнадцати лет. Он сидит в вестибюле психиатрической больницы, наблюдая, как два санитара ведут его мать в палату и запирают за ней дверь, пока отец заполняет бумаги в регистратуре. Августин остается в опустевшем доме с отцом; они вместе ходят в лес на охоту, ездят на грузовике. Августин живет, словно зависнув в паре сантиметров над неразорвавшейся миной. Он навещает в больнице накачанную лекарствами мать, пока не настает время уехать в колледж. Она постоянно что-то бормочет про ужин, прикрыв глаза и сцепив дрожащие пальцы в замок.

А вот, десять лет спустя, Августин уже стоит у могилы отца. Сплевывая на свежую земляную насыпь, неистово пинает надгробный камень, пока большой палец ноги не взрывается болью.

За этими сценами Августин наблюдал словно издалека. Он снова и снова видел собственное лицо – глазами женщин, которых принуждал к близости, коллег, которых подставил, официантов, посыльных, ассистентов и лаборантов, которых презирал, – он ко всем относился свысока, всегда слишком занятой и честолюбивый, чтобы обратить внимание на ближнего. Только теперь он понял, скольким людям навредил, сколько боли, печали и обид принес. Стыд – вот что почувствовал Августин, о чем мог признаться самому себе лишь глубоко под панцирем болезни.

Жаркие страны, красоты и новые горизонты дразнили ярким миражом, однако рассеивались как дым, как только Августин пытался их удержать. Другие, болезненные воспоминания подкрадывались, чтобы свести с ним счеты. Долго тянулись минуты, а секунды – еще дольше. Августин вновь чувствовал, как охотничий нож в его руке вспарывает тугую, теплую шкуру оленя, видел, как толчками выходит кровь, ощущал ее тошнотворный металлический запах. Вина и жалость – чувства, которые в юности он принимал за недомогание – огнем разгорались внутри: в животе, в кишках, в легких. Он опять слышал удары отцовского кулака – отец бил в стену, бил сына, бил жену.

Августин вспомнил, какой была мать до того, как попала в больницу. Неделю за неделей она неподвижным холмиком лежала в постели, под лоскутным одеялом, которое когда-то сшила к свадьбе, – а потом вдруг восставала из пепла, как феникс, и, сверкая глазами, вихрем врывалась в гостиную, готовая бежать, бежать, бежать, делать то, другое, третье. И так без остановки, пока не растрачивала подчистую все, что имела: силы, деньги, время. Тогда она снова зарывалась в одеяла и впадала в оцепенение. Болезнь заставляла Августина переживать эти моменты вновь и вновь, заключив его в ловушку воспоминаний, о которых он хотел бы навсегда забыть.