И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

ее губы приоткрываются, он приникает к ним. Не говоря ни слова, ведет ее в спальню, а она покорно идет.

Анна и Стан

Вечером следующего после того потрясения дня все идет как обычно. Леа рисует в своей комнате, Карл играет гаммы – в своей. Анна на кухне готовит ужин, Стан накрывает на стол. Анна рассказывает, как прошел ее день. Маленький пациент-аутист первый раз произнес “шоколад”.

Стан ни о чем не спрашивает. Только слушает жену и нежно смотрит на нее. Анне никогда не составляло труда говорить. И чем больше она устает, тем свободнее льются слова.

На время стряпни Анна сняла свои кольца и положила на край стола. Все они подарены Станом. Узкое обручальное с тридцатью тремя мелкими бриллиантами. Массивный перстень: необработанные рубины и сапфиры в оправе старинного фасона из желтого золота, а само кольцо – из белого; она понятия не имеет, сколько такое может стоить, наверняка бешеные деньги. И простое серебряное колечко с круглым красно-черным агатом, его она сама выбрала на рынке в Авиньоне, когда дети еще не родились и они со Станом ездили вместе на театральный фестиваль.

Анна режет брюкву, фенхель и кабачки, бросает на сковороду, посыпает пряностями и накрывает стеклянной крышкой, которая тут же запотевает. В кастрюле варится рис. На лице ее читается легкая грусть с примесью досады. И ей не просто хочется быть в другом месте, а кажется, что она уже там и словно смотрит на свою тутошнюю жизнь через стекло.

Она сливает рис, надевает кольца на мокрые пальцы. Вдруг думает, что не ощутила бы ни капли ревности, если бы Стан ее бросил и ушел к другой женщине. Она бы знала наперед, как эта новая жена будет с ним жить, могла бы перечислить все его любезности, все знаки внимания и даже все украшения, какие он ей подарил бы, – узнала бы их у нее на пальцах и на шее.

Выкладывая дымящийся рис на тарелку, она думает обо всех женщинах, которые были у Стана и о которых она ничего не знает. Представляет себе, как они, счастливые, шли с ним под руку, прижимаясь к нему всем телом. Картинки вспыхивают на секунду и исчезают, но очень чувствительно задевают ее. – О чем ты думаешь? – спрашивает Стан. – О, прости, – машинально отвечает она.

Это не столько ответ, сколько признание. Стан если и понял, то виду не подает, а наливает детям воду. – О пятне Фукса у твоего брата?

Анна молчит. – Видишь ли, это очень редкий случай. И с другим глазом запросто может ничего не случиться. Просто надо внимательно следить.

Анна кивает, с сожалением разводит руками, зовет детей: – Карл, Леа, все готово.

Голос бодрый – она овладела собой.

Луиза и Тома

Сидя с Луизой в тихом кафе на улице Контрэскарп, Тома рассказывает ей свой сон: – Как будто я на кухне с твоей старшей дочерью Мод. Ты мне показывала ее фотографию, но я вряд ли узнал бы ее на улице. А в моем сне она смахивает на Джуди Гарленд в “Волшебнике страны Оз”, то есть ничего общего. Я учу ее печь блины.

В кухне стоит старый ламповый телевизор, там показывают черно-белый фильм. Какой‐то сериал про шпионов. На экране, в такой же кухне, как моя, сидит связанная женщина. По временам входит мужчина и бьет ее по щекам. Кляп во рту не дает ей кричать. Я знаю, что эта женщина – ты, хоть она нисколько на тебя не похожа, и еще знаю, что Мод было бы нестерпимо на это смотреть, пусть там все понарошку. Но выключить телевизор мне почему‐то не приходит в голову, я только стараюсь заслонить собой экран и говорить очень громко, чтобы заглушить стоны той женщины. Тут, в фильме, входит человек – может быть, это Хамфри Богарт из “Касабланки” – и приказывает ей: “Иди теперь домой!” Женщина, уже не связанная, уходит, прихрамывая. Но вдруг оборачивается и швыряет ему в лицо коробку ватных палочек. – Коробку чего? – Ну да, я понимаю, абсурдно, но такой сон, откуда взялись ватные палочки, понятия не имею. Телевизор выключается сам собой, Мод, надеюсь, ничего не увидела, я ей рассказываю о пивных дрожжах, от которых поднимается тесто для блинов. А она смотрит на меня сердито, потому что я не дал ей досмотреть фильм. – И всё? – спрашивает Луиза. – И всё. Я тебе рассказываю этот сон, потому что, думаю, он связан с моим чувством вины. – А Хамфри Богарт – это мой муж? Как‐то ростом маловат, тебе не кажется?

Луиза, запрокинув голову, смеется. – Не знаю, он это был или нет. Сон – штука сложная. – Мне кошмары не снятся, зато у меня жуткий клиент. Насильник. Который выбрал совершенно нелепую линию защиты. Я говорю ему: “Прекрати, идиот! На ней следы ударов, и на одежде обнаружена твоя сперма”. – Слово “сперма” Луиза произнесла так громко, что на их столик уставилось все кафе, но она ничего не заметила и продолжает: – “Признайся, что изнасиловал ее. Присяжные твоему вранью ни за что не поверят. Если будешь упорно все отрицать, получишь не четыре или пять лет, а все десять”. – Луиза… – Что? – Говори потише. На нас все смотрят. Вернее, смотрят на меня.

Луиза оборачивается. И правда, на Тома устремлены презрительные гневные взгляды. Она тотчас встает и обращается к посетителям:

– Так, хватит! Я адвокат. Это – мужчина моей жизни, я рассказываю ему про свой рабочий день. В воскресенье у нас свадьба.

Она усаживается рядом с Тома и целует его в губы. Поцелуй не кончается, зрители смеются, свистят и даже аплодируют. Когда Луиза отстраняется, Тома тоже хохочет:

– Да ты с ума сошла!

– От тебя.

Анна и Ив

Желание – это нечто труднообъяснимое. Кот гонится за мышью не потому, что молекулы мыши влекут молекулы кота. Анна не понимает, почему ее тело так любит руки Ива, а Ив – почему тело Анны притягивает его руки.

Она позволяет ему все, все кажется естественным. Нет больше ничего постыдного. Или она ничего ему не запрещает, потому что нет ничего неестественного? И все‐таки однажды вечером, после того как он овладел ею совсем уж неприличным образом, она с внезапным беспокойством прошептала:

– Если будешь писать книгу о нас с тобой, не рассказывай про это.

– Про что? – спросил Ив.

– Сам знаешь. Про это.

Ив целует ее. Не о чем беспокоиться! Он и не смог бы рассказать.

Анне не нравится, что желание Ива отвечает ее желанию. Иногда ей скорее хочется, чтобы это желание было обращено не на нее, Анну, чтобы он хотел ее “просто как женщину”, чтобы в его руках она стала безликим объектом, растворилась в механике секса. Когда‐то,