И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

Стан сидит за компьютером.

– Ты еще не спишь? – удивляется Анна.

– Нет, я читал Archives of Ophthalmology. Искал, что можно сделать с пятном Фукса. Ждал тебя.

– И зря. Мы с Сарой, из нашего семинара, решили сходить в ресторан.

Стан молчит. Напрасно Анна лжет. Он и так ни о чем не стал бы ее спрашивать. Чтобы не встретиться глазами с женой, он неотрывно смотрит на экран.

Анна нежно ерошит ему волосы. Она до сих пор помнит, как ей представили Стана, десять лет назад. Их общий друг сказал в шутку:

– Месье Станислав Люблинер, ищущий жену, вот познакомьтесь: мадам Анна Штейн, она ищет мужа.

Анна засмеялась и что‐то возразила, но когда Стан посмотрел на нее, сильно и ласково сжал ее руку, все время глядя ей в глаза, она сразу подумала: да, этот человек может стать моим мужем, отцом моих детей. В тот день ей показалось, что перед ней словно распахнулась дверь в будущее.

Cтан оказался той переправой, тем бродом, который помог ей выбраться из семейного кокона, и ее мать, которая недолюбливает Стана, инстинктивно это знает. Зять для нее, прежде всего, соперник, ведь это за него ухватилась ее дочь, чтобы отделиться от матери. И вот сегодня вечером почти сорокалетняя Анна снова очутилась посреди брода.

Она машинально разувается, вешает в шкаф верхнюю одежду. И удивляется, до чего легко окунулась в мирный семейный уют дома на улице Эразма сразу после того, как умирала от блаженства в объятиях Ива. Тут она в состоянии равновесия, да, именно равновесия, это подходящее слово. – С тобой, – сказала она однажды Иву, – я двигаюсь, иду вперед, но теряю равновесие, постоянно чувствую неустойчивость.

А Ив, подхватив образ, отвечал: – Это нормально. Когда ты шагаешь, не может быть устойчивости в каждый отдельный миг. Если хочешь устойчивости, не трогайся с места. – А с мужем, – продолжила Анна, – я словно путешествую в каюте первого класса. Мне все это твердят.

Ив ясно представил себе Анну на трансатлантическом лайнере, в окружении семейства, как она безмятежно глядит на тонущий в туманной дымке берег, не утруждая себя мыслью о том, что когда‐нибудь это плавание закончится. Правда ли может быть такая жизнь, похожая на тиковую палубу роскошного лайнера. Его же Анна сравнила с двухмачтовой яхтой, радушно приглашающей ее в бурный круиз под парусами. Сравнение показалось ему немножко обидным, но в общем верным.

– Не уверена, – закончила Анна, – что променять пароход на парусник – очень хорошая идея.

Стан смотрит, как Анна снует по дому. Он бы охотно сжал жену в объятиях, но знает, что получит ответную ласку, и боится сорваться на нее из‐за такого двуличия.

– Пойду приму душ, милый, – говорит Анна. – Я вся вспотела за день, это ужасно противно.

– Но пахнешь ты хорошо, – говорит Стан, не поднимая глаз.

Анна не отвечает. Надо поскорее принять душ, чтобы оправдать этот стойкий запах мыла.

Стан

Стан постарел. Его пронзает эта мысль. Утром он вдруг не узнал себя в зеркале. Или это случилось, когда Анна ушла и за ней закрылась дверь. Тогда он первый раз подумал, что однажды она может не вернуться. Он еще долго смотрел на нее в окно, потом надел пальто, вышел из дому и направился к Ботаническому саду. Войдя в Большую оранжерею и сев на ближайшую каменную скамью, он приложил ладонь к коре большого фикуса, словно к морщинистой руке старого друга, но кора оставалась безучастно холодной, шершавой и влажной и только повторяла на свой древесный манер: “Ты постарел”.

Анна ему солгала. И думала, что ловко выкрутилась. Но глаза ее, никогда не лгавшей, предательски светились, такими Стан их никогда не видел. Что‐то в ее взгляде служило немым признанием, которое Стан должен был понять, чтобы она могла уйти со спокойной совестью. Стан и пальцем не пошевелил, чтобы ее удержать, только слушал, как замирают на лестнице ее шаги. Какое‐то темное пятно образовалось между ними, все стало не таким, как прежде, и Стан подумал, что в следующий раз Анна сумеет солгать не моргнув глазом, солгать по‐настоящему, так что он ничего не узнает.

Стан смотрит, как капля за каплей стекает вода по резным листьям филодендронов. Раньше, еще до рождения Карла и Леа, Анна приходила в больницу Сальпетриер встречать его после ночного дежурства. Она приносила с собой слойку с яблоками, круассаны и термос кофе, и они завтракали на этой самой скамье в Большой оранжерее. Рядом два года подряд ремонтировали какое‐то здание, так что звук дрелей и пил навсегда связался в его памяти с этой скамейкой, запахом яблочной начинки и миндальным вкусом поцелуев Анны.

Сейчас на улице Бюффон идет стройка, ветер доносит скрежет подъемных кранов. Cтану нравятся эти гигантские железные палочники, они доказывают, что жизнь продолжается, город вечно обновляется, мир меняется. Через открытое окно снаружи врывается ветер, холодный, как в начале зимы, и шевелит волосы Стана. Анна, должно быть, уже добралась до своей больницы и быстрыми шагами идет по скрипучему гравию. Стан так любит эту ее стремительную походку, напоминающую крупных водяных птиц. Стан слушает журчание воды, птичий щебет, смотрит на китайских карпов в пруду и неподвижных черепах. Я люблю тебя, Анна, думает Стан, я скажу тебе это сегодня вечером, а ты будешь слушать и закроешь глаза. Я так хочу, чтобы ты закрыла глаза.

Ив и Тома

Анна и Ив

На церковной паперти Ив размахивает перед старшей сестрой последней страницей “Монд”. Лиз в глубоком трауре: черный костюм, шляпа с черной вуалеткой, черное пальто. У нее покраснели глаза, она то и дело шумно сморкается. Ив говорит сквозь зубы приглушенным голосом:

– На кой черт тут приляпана эта цитата из Виньи? “Помянем их в тот час, когда сгустится тьма”.

– Это строчка из “Судеб”, – сухо отвечает Лиз. – А что бы ты хотел – цитату из Депрожа или из Пьера Дака?[11]

Ив машет рукой и снова трясет газетой:

– А “прекрасная супружеская пара” – это что? Ты это о наших родителях говоришь?

– Вот именно, я говорю о наших родителях, – шипит Лиз и брызжет слюной под вуалеткой.

– Что я об этом думаю, тебе известно, Лиз.

– О да. Известно. Отлично известно.

Лиз желает, чтобы брат замолчал, но предчувствует, что он не угомонится, пока не выскажет все, и отходит подальше от гроба, который вплывает в церковь на плечах четырех мужчин в черном, – она как будто боится, как бы мертвый отец не услышал Ива. А тот не отступает, идет за ней следом. – Кому ты рассказываешь – “прекрасная пара”? Играешь в Диснейленд? Мать не любила отца, ни в грош его не ставила, открыто, при нас, называла болваном, издевалась над ним всю свою гребаную жизнь,