Агент из Версаля - Владимир Бутенко

Подворье озарялось высоким пламенем, пляшущим над крышей. Караульный козак с окровавленной головой лежал у ворот. Широкий вход сарая был наглухо загражден бревнами. Лошади, сбившиеся здесь, в страхе ломились наружу.

– Давай раскидывать завал! – приказал есаул, хватаясь за бревно. – Да живей!

Оно оказалось дубовым, очевидно, предназначенным для изготовления паркета. И, судя по тому, что сооружена была целая баррикада, учинила это злодейство немалая артель мужичков. Надрываясь, они поднимали длинные ошкуренные заготовки, которые и для четверых были бы тяжеловаты, и вкат бросали под стену флигеля. Ни холода, ни окоченевших ног Леонтий не замечал, слышал только, как у самого горла бешено стучит сердце. Вскоре прибежали два козака, а за ними остальные. В несколько рук разбросали камышовую стену и сделали второй выход, куда, напирая друг на друга, и устремились дончаки. С тревожным ржанием метались они по усадьбе, иные скрылись за деревенскими избами. Вся команда собралась на пожарище. Денщик принес есаулу и Леонтию сапоги лишь тогда, когда пустая рига уже догорала, смешивая свет тлеющих головешек с первыми утренними лучами…

Орлов и Матзянин лично расследовали происшествие. Выяснилось, что Сиволапов потребовал чернил и бумагу якобы для того, чтобы написать заявление командиру конвойцев. Караульные позволили жене сделать это. Будучи безграмотными, они не могли знать, что адресовано письмишко вовсе не полковнику Орлову, а помещичьему старосте. Оный злоумышленник скрылся, и выяснить, что приказывал барин, уже было невозможно. Поголовный допрос мужиков тоже не дал толку. Все слезно уверяли, что не выходили, дескать, в этакую стужу из изб, и ничего слыхом не слыхивали. На офицерском совете было принято единогласное решение: всех мужиков деревни, особливо Сиволапова, примерно выпороть; последнего наказать на глазах дворни и крепостных, а буде отставной капитан жаловаться на козаков властям, направить графу Потемкину подробный рапорт о том, как двусмысленно намекал злоумышленник о бунте Пугачева. И в тот же день публичная порка была отменно исполнена!

Как ни странно, но этот случай на дороге никаких последствий для козаков не имел. Вероятно, придавать огласке то, как был порот донскими козаками, помещик Сиволапов поостерегся. Понимал, что перегнул палку.

Первоначально Донской конвойный отряд разместили в кавалерийских казармах, утеснив драгун. А с потеплением, по просьбе Орлова, перевели в село Коломенское, где донцы стали лагерем под открытым небом. Григорий Александрович Потемкин в ясный апрельский денек удостоил донцов чести, придирчиво осмотрев конвойную команду. Увы, рожами иные не вышли, ростом не добрали, справой не были достойны того, чтобы предстать пред взором самодержицы. По его распоряжению двадцать три козака были заменены. И к маю месяцу новобранцы поспешно явились в Москву, отобранные на сей раз новым войсковым атаманом Алексеем Ивановичем Иловайским, пожалованным такой должностью лично Потемкиным не только за заслуги в поимке злодея Емельяна Пугачева, но и за исполнительность и твердость характера, подобающую войсковому «батьке».

Ежедневная однообразная муштра, проезды в строю, джигитовка и свободное время, предоставленное с избытком, тяготили козаков, в том числе и Леонтия. Нередко он уезжал верхом на запасной лошади за село, на лесной берег Москвы-реки и подолгу сидел в одиночестве, думая о Мерджан и о родимом Доне. Неслучайно, видимо, Мерджан в переводе с ногайского означает – незабудка! Полгода уже минуло, как исчезла из его жизни любимая. Но всё, что было связано с ней, живо стояло у него перед глазами. И то, как раненый попал к знахарю ногайской едисанской орды, который прикрывал от нападения Платовский полк. И то, как познакомился с ней, одной из жен мурзы. Мерджан, выделяясь красотой из всех жительниц аула, также обратила его внимание дружелюбным и уравновешенным нравом. Недаром же и ординарец его, Иван Плёткин, положил на нее глаз! Нападение крымчаков, от которого им с одинарцом чудом удалось спастись, казалось, разлучило их навек. Но после великого сражения на Калалы, когда два донских полка под командованием молодого козачьего полковника Матвея Платова выстояли против превосходящего в десять раз войска крымского хана Девлет-Гирея, судьбе угодно было их снова свести…

Двое суток отряд Бухвостова, в его составе и донские полки, производил перепись личного состава, ревизию боеприпасов и амуниции, осмотр лошадей. Для стана была выбрана равнина в двух верстах от поля битвы, по соседству с едисанскими кочевыми аулами.

Лекарь отряда, хлопотливый, немолодой уже человек, посчитал полученную в бою рану Ремезова опасной и отстранил его от службы, оставив под своим надзором. Терпения у Леонтия хватило на день. Сбежал он, предупредив только, что направляется к едисанцам за гусиным жиром, чтобы смазывать обожженное свинцом плечо.

На самом деле причина была совершенно иная, побудившая отправиться в гости. Утром сотник повстречал в лагере Мусу, охранника Керим-Бека, казненного крымчаками. Муса привёз в козачий стан мясо буйвола, а в обмен получил два мешка проса. Ногаец, открыв в улыбке ровные, без единой чернинки, зубы, ошеломил сообщением.

– Сестра моя, Мерджан, просила узнать, как живет офицер-эфенди. Поклон передавала.

– Значит, вы поблизости? И она в ауле? – с замершим сердцем спросил Леонтий.

– А где ей быть? Теперь она станет женой Хана-Бека, брата моего убитого хозяина.

Ремезов помрачнел.

– Это почему же?

– По наследству. Такой обычай.

– Вот что, Муса… Хочешь, я отдам тебе кубачинский кинжал? Я его в бою добыл. Сведи меня со своей сестрой! Ты же меня знаешь. Я только посмотрю на нее да поговорю.

– Нельзя. Чужой мужчина не должен видеть.

– Я не чужой. Я в ауле месяц прожил… А такого кинжала нет даже у вашего предводителя Джан-Мамбета! Рукоять посеребренная, с орнаментом и клеймом…

Муса мучительно размышлял, крутил головой. Наконец согласился при условии, что будет за ними наблюдать издали. Честь сестры, пояснил он с излишней запальчивостью, дороже золота. Леонтий еще раз успокоил ногайца. На том и разошлись.

После осады не проходила каменная тяжесть в теле, сами собой подрагивали мускулы рук и ног, клонило в сон. А временами окатывал Леонтия ледяной страх, безотчетная тревога, и он скрепя сердце пересиливал это неприятное наваждение. Недаром многие из козаков, как оказалось, не мукой были припорошены, а поседели по-настоящему. Однако после смертельной опасности жизнь обрела небывалую привлекательность, а мир – неповторимую красоту. И тем радостней было известие, что о нем помнит красавица Мерджан…

Новый хозяин аула Хан-Бек почтительно принял русского офицера. Узнав, зачем он пожаловал, тотчас послал за Якубом-знахарем. Тот принес снадобье в глиняном стаканчике, сделанное на гусином жире.

– Тешеккюр![11] – кивнул Леонтий, поглядывая на дверь отова: не мелькнет ли случайно Мерджан. Сновали другие женщины, видимо, жены Хан-Бека. Их Ремезов знал плохо и внешне различал с трудом.