Алексей Михайлович - Игорь Андреев

Щедрые награждения заставляют еще раз внимательно присмотреться к манере общения Алексея Михайловича со своими подданными. Если вдуматься, царь отличил человека, не просто во многом с ним несогласного, но такого, которого пришлось переубеждать и даже приводить в чувство строгим окриком. Добро б еще царь не занимался делами и мечтал взвалить непосильный груз переговоров на одного Ордина. Но нет, Тишайший пристально следил за ходом переговоров и, безусловно, осуществлял общее руководство. Возможно, именно это и спасло Афанасия Лаврентьевича от монаршего гнева. Вникая в суть переговоров, Алексей Михайлович как никто другой мог оценить и понять все трудности, с какими приходилось сталкиваться послу в посольском шатре. Так, по крайней мере в общении с Ординым-Нащокиным, царь сумел подняться над несущественным и второстепенным ради главного и существенного.

Крепостничество и крепостной гнет упрочивались в центре, восстания же приходили с окраин, начинались чаще не там, где тяжелее, а там, где свободнее. Эта логика крупных социальных движений, столь часто повторявшаяся в XVII–XVIII столетиях, побуждала многих исследователей более пристально присмотреться к жизни окраин России. Подмечено, что сюда уходили самые динамичные, социально активные элементы, по тем или иным обстоятельствам не принявшие крепостнического уклада или вступившие с ним в конфликт. Это непокорство в море всеобщей покорности, тяга к воле при господстве неволи складывались здесь в некое множество, способное на поступок. Окраины легче загорались, жарче полыхали, решительнее действовали. На окраинах вольготнее дышалось, и этим дорожили, за это стояли и этого не желали терять.

«Оказывается, для того, чтобы восстать, чтобы начать, уже нужна известная свобода, которой не хватает помещичьему рабу», — заметил историк Н. Я. Эйдельман, обратившись к истокам пугачевщины — заговору яицкого казачества. Но эти слова можно адресовать и веку семнадцатому. Разинское движение также началось с пожаров на окраинах Московского государства и затем по Волге, как по запалу к пороховой бочке, подобралось к крепостническим уездам центра.

Свободы больше всего было на Дону, там, где раскинулась область Войска Донского. Здесь наступал предел царской власти в обычном смысле этого слова и начиналась власть казацкая, с войсковым кругом и избранными атаманами и есаулами — казацкой старшиной. Войско строилось во многом от противного — как отрицание крепостнического уклада, восторжествовавшего в Московском государстве. Казацкий Дон, к примеру, долго не занимался земледелием. По глубокому убеждению казаков, это было чисто мужицким занятием, которое вместе с хлебушком взращивало помещика и московские «злохитренные» порядки. Эта убежденность иной раз дорого обходилась казакам. Власти при необходимости перекрывали все каналы получения хлеба, переставали платить «хлебное жалованье» и таким образом пытались голодом образумить своевольное казачество. Войско давление выдерживало, но давалось это с каждым разом все труднее и труднее.

Издавна Войско отвоевало себе «право убежища». Подобно тому, как воздух средневекового европейского города делал зависимого человека свободным, так и Донская земля обращала в ничто всю крепостническую силу писцовых и кабальных книг. «С Дона выдачи нет»; «мы к себе никого не призываем, но никого и не выдаем», — с этими казацкими правилами по необходимости было вынуждено считаться московское правительство.

В Москве имели немало рычагов воздействия на «Великое Войско». Кнут и пряник — репрессии и пожалования — должны были включить донское казачество в орбиту московской политики. Помимо хлеба, Войску необходимо было «свинцовое и зелейное жалованье» — порох, свинец, оружие, получаемое из государевой казны. Многое, впрочем, казаки добывали сами, отправляясь в походы и морские экспедиции. Военная добыча — зипуны — позволяла не только выжить, но и почувствовать себя действительно независимыми от властей.

При первых Романовых Войско достигло исключительного положения. «Вся земля нашему казачьему житию завидует», — похвалялись казаки, чьи посольские станицы зачастили в Первопрестольную. Но Романовы обихаживали казачество вовсе не бескорыстно. Выросшее в сравнении с XVI веком Войско стало играть большую роль в защите южных рубежей и в дипломатических комбинациях Москвы, особенно во взаимоотношениях с Крымом и Турцией. Кроме того, от Войска исходила социальная напряженность. Уже одним своим существованием Донская область представляла собой некую угрозу, которая в трудах историков XIX века определялась как антигосударственное, разрушительное начало. Все это побуждало правительство к тому, чтобы крепче привязать к себе Войско, втянуть его в ареал своей политики и, найдя себе социальную опору, ослабить исходящую угрозу.

Казачество не оставалось однородной массой. При том что личные качества: удаль, сила, смелость — по-прежнему высоко почитались в их среде, в XVII столетии важную роль стали играть факторы социальные. К середине века уже отчетливо выделились домовитое казачество и голутвенное — пришлая голытьба. Первые, окружив хуторами войсковую столицу Черкасский городок, к привычным военным занятиям добавили промыслы, торговлю, даже ростовщичество. Из их среды выходила войсковая старшина, на «низ» шло государево жалованье, милостливое или гневливое царское слово. Слово равно «делилось» на всех, жалованье же — в соответствии с положением и причастностью к Войску, которое начинало свой подсчет обыкновенно с понизового, старого казачества.

Казачество всегда пополнялось людьми пришлыми. Войско вбирало их, как пересохшая земля воду: полнолюдие было необходимо, чтобы с казаками считались, видели в них силу. В 50–60-е годы Дон был переполнен беглыми. «Низ» уже с трудом принимал их. Пришлые селились выше по реке и по ее притокам — на Северском Донце, Хопре, Медведице. Это верховое, малообустроенное казачество становилось одним из самых беспокойных элементов Войска и доставляло немало хлопот правительству. Старшина, впрочем, умела извлекать из этого выгоды. Иногда открыто, чаще тайно, она подталкивала голытьбу на походы «за зипунами», умело обращая военные предприятия в доходные. Снабжая участников походов стругами, оружием и припасами, домовитые входили в долю и, далеко не всегда рискуя головой, претендовали на участие в разделе военной добычи — «дуванили зипуны». Воистину, это была своеобразная форма эксплуатации кровью, возмущавшая голутвенное казачество в конце удачного похода и вполне устраивавшая его в начале, во время поисков снаряжения.

Походы «за зипунами» со временем приобрели еще одну функцию: они давали выход неуемной, разрушительной энергии, копившейся на Дону. В первой половине столетия эта энергия обыкновенно обращалась на юг, к Черному морю. Казаки ходили «под турские городы и под крымские села», громили ногайские улусы. Эти опустошительные набеги и тщательно подготовленные военные экспедиции, подобно захвату Азова в 1637 году, заставили турецкое правительство всерьез обеспокоиться защитой своих городов. Устье Дона было укреплено артиллерией, каланчами и даже перекрыто цепями, отчего «учала на Дону быть скудость большая». Потребность в добыче побудила казаков перенести свои набеги на Каспий.